От нас все просто отшатнулись. И здешние люди, и весь Замок. Но если отчужденность здешних людей для нас, разумеется, была явной, то о Замке мы

ничего не знали. Ведь Замок не причинял нам раньше никаких забот, как же

мы могли заметить перемену? Но это молчание было хуже всего. Совсем не

то, что отчужденность здешних людей, они же отошли от нас не по какому-то

убеждению; может быть, ничего серьезного против нас у них и не было, тогда такого презрения, как нынче, никто еще не проявлял, они только из страха и отошли, а потом стали ждать, как все пойдет дальше. И нужды нам пока

что бояться было нечего, все должники с нами расплатились, расчеты были

в нашу пользу; если нам не хватало продуктов, нам тайком помогали наши

родичи, это было нетрудно, только что собрали урожай, правда, у нас своего

поля не было, а помогать в работе нас никто не звал, и мы впервые в жизни

были вынуждены почти что бездельничать. Так мы и просидели всей семьей,

350

ф. кафка

при запертых окнах и дверях, всю июльскую и августовскую жару. И ничего не

случалось. Никаких вызовов, никаких повесток, никаких известий, никаких

посещений, — ничего.

— Ну, знаешь, — сказал К., — раз ничего не случалось и никакое наказание вам не грозило, чего же тогда вы боялись? Что вы за люди!

— Как бы тебе это объяснить? — сказала Ольга. — Мы ведь боялись не

того, что придет, мы уже страдали от того, что было, мы и теперь жили под

наказанием. Ведь люди в Деревне только того и ждали, что мы к ним вернем-ся, что отец снова откроет мастерскую, что Амалия, которая прекрасно шила

платья, снова станет брать заказы, разумеется у самых знатных, ведь все люди

сожалели о том, что они наделали: когда такое уважаемое семейство вдруг совершенно исключают из жизни в Деревне, каждый от этого что-то теряет, но

они считали, что, отрекаясь от нас, они только выполняют свой долг, мы на

их месте поступили бы точно так же. Они даже точно не знали, в чем дело, только тот посыльный вернулся в гостиницу, держа в кулаке клочки бумаги.

Фрида видела, как он уходил, потом — как он пришел, перекинулась с ним несколькими словами и сразу разболтала всем то, что узнала, но опять-таки вовсе не из враждебных чувств по отношению к нам, а просто из чувства долга, на ее месте каждый счел бы это своим долгом. Но, как я уже говорила, людям

больше всего пришелся бы по душе счастливый конец всей истории. Если бы

мы вдруг пришли и объявили, что все уже в порядке, что, к примеру, тут произошло недоразумение и оно уже полностью улажено или что хотя тут и был

совершен проступок, но он уже исправлен, больше того: людям было бы достаточно услышать, что нам благодаря нашим связям в Замке удалось замять

эту историю, — тогда нас наверняка приняли бы с распростертыми объятиями, целовали, обнимали, устраивали бы праздники, так уже не раз на моих

глазах случалось с другими. Но даже и такие сообщения были не нужны; если

бы мы только сами вышли к людям, решились бы восстановить прежние связи, не говоря ни слова об истории с письмом, этого было бы вполне достаточно, с радостью все отказались бы от всяких обсуждений, ведь тут, кроме

страха, всем было ужасно неловко, потому от нас и так отшатнулись, чтобы

ничего об этом деле не слышать, ничего не говорить, ничего не думать, чтобы

не иметь к нему никакого касательства. Когда Фрида выдала все это дело, то

сделала она так не из злорадства, а для того, чтобы и себя, и других оградить

от него, обратить внимание всей общины, что тут произошло нечто такое, от

чего надо было самым старательным образом держаться подальше. Не мы, как

семья, имели тут значение, а наша причастность ко всей этой постыдной истории. И если бы мы снова вышли на свет, оставили прошлое в покое, показали

всем нашим видом, что мы замяли это дело — неважно, каким именно способом, — и убедили бы общественное мнение, что обо всей этой истории, в чем

бы она ни заключалась, больше никогда не будет и речи, тогда все могло бы

уладиться, люди поспешили бы нам навстречу с прежней готовностью, и даже, если бы та история и не была окончательно забыта, люди поняли бы и это,

замок

351

помогли бы нам ее забыть. А вместо этого мы все сидели дома. Не знаю, чего

мы дожидались! Наверно, какого-то решения Амалии; с того утра она захватила главенство в семье и без особых обсуждений, без приказаний, без просьб, одним молчанием крепко за него держалась. Правда, мы, все остальные, должны были о многом советоваться, мы шептались с утра до вечера, а иногда отец, внезапно испугавшись, подзывал меня к себе, и я полночи сидела на краю его

кровати. А иногда мы забивались в угол с Варнавой, который сначала очень

мало понимал и в беспрестанном запале требовал объяснений, всегда одних

и тех же; видно, он уже знал, что беспечной жизни, ожидавшей его сверстни-ков, ему уже не видать, и мы сидели вдвоем — точно так же, как сейчас с тобой, К., — не замечая, как проходила ночь и наступало утро. Мать была самой

слабой из нас, должно быть, потому, что она не только делила общее горе, но

и страдала за каждого из нас, и мы со страхом видели в ней те изменения, которые, как мы предчувствовали, ждут всю нашу семью. Любимым ее местом был

уголок дивана — теперь этого дивана давно уже у нас нет, он стоит в большой

горнице у Брунсвика, — она сидела там, и мы хорошенько не знали, спит она или, судя по движению губ, ведет сама с собой бесконечные разговоры. Было вполне естественно, что мы непрестанно обсуждали историю с письмом, вдоль

и поперек, со всеми известными нам подробностями и неизвестными последствиями, и, непрестанно соревнуясь друг с другом, придумывали, каким

путем благополучно все разрешить, это было естественно и неизбежно, но

и вредно, потому что мы без конца углублялись в то, о чем хотели позабыть.

Да и какая польза была от наших, хотя бы и блестящих, планов? Ни один из

них нельзя было выполнить без Амалии, все это была лишь подготовка, бес-смысленная уже хотя бы потому, что до Амалии наши соображения никак не

доходили, а если бы и дошли, то не встретили бы ничего, кроме молчания.

К счастью, я теперь понимаю Амалию лучше, чем тогда. Она терпела больше

нас всех. Непонятно, как она все это вытерпела и до сих пор осталась жива.

Может быть, мать страдала за всех нас, столько напастей обрушилось на нее, но страдала она недолго; теперь уже никак нельзя сказать, что она страдает, но и тогда у нее уже мысли путались. А Амалия не только несла все горе, но

у нее хватало ума все понять, мы видели только последствия, она же видела

суть дела, мы надеялись на какие-то мелкие облегчения, ей же оставалось только молчать, лицом к лицу стояла она с правдой и терпела такую жизнь и тогда, и теперь. Насколько легче было нам при всех наших горестях, чем ей. Правда, нам пришлось покинуть наш дом, туда переехал Брунсвик, нам отвели эту хи-жину, и на ручной тележке мы в несколько приемов перевезли сюда весь наш

скарб. Мы с Варнавой тащили тележку, отец с Амалией подталкивали ее сзади; мать мы перевезли прежде всего, и она, сидя на сундуке, встретила нас ти-хими стонами. Но я помню, как мы, даже во время этих утомительных перевозок — очень унизительных, так как нам навстречу часто попадались возы

с полей, а их владельцы при виде нас отворачивались и отводили взгляд, —

помню, как мы с Варнавой даже во время этих поездок не могли не говорить

352

ф. кафка

о наших заботах и планах, иногда останавливаясь посреди дороги, и только

окрик отца напоминал нам о наших обязанностях. Но и после переселения

никакие разговоры не могли изменить нашу жизнь, и мы только постепенно

стали все больше и больше ощущать нищету. Помощь родственников прекра-тилась, наши средства подходили к концу, и как раз в это время усилилось