такой роли. С напряжением ждали мы, что сквозь этот непрестанный смех наконец прорвется разумное слово. Над чем же и можно было смеяться, как не

над глупейшей несправедливостью по отношению к нам. Господин начальник, господин начальник, думали мы, да скажите же вы наконец этим людям все, и мы теснились поближе к нему, но от этого он только нелепо топтался на месте.

Наконец он все-таки заговорил, хотя и не для исполнения наших тайных желаний, а повинуясь подбодряющим или недовольным возгласам окружающих.

Мы все еще надеялись на него. Он начал с высоких похвал отцу. Он назвал его

украшением дружины, недосягаемым примером для потомков, незаменимым

членом общества, чья отставка пагубно отзовется на дружине. Все было бы

прекрасно, если б он на этом закончил! Но он продолжал говорить. Если теперь члены дружины все же решились просить отца, конечно временно, уйти

в отставку, то надо понять серьезность причин, заставивших их сделать это.

Если бы не блестящие достижения отца на вчерашнем празднике, дело не зашло бы так далеко, но именно эти его блестящие достижения особенно при-влекли к нему внимание властей; теперь на дружину направлены все взгляды, и еще больше, чем прежде, она должна охранять свою незапятнанную репутацию. Однако случилось так, что обидели посыльного из Замка, и теперь дружина не нашла другого выхода, а он, Зееман, взял на себя тяжкую обязанность

объявить об этом отцу. И пусть отец не затрудняет ему выполнение этой тяжелой обязанности. И как же Зееман был рад, что наконец все выложил; в уверенности, что все сделано, он отбросил излишнюю щепетильность и, указывая на диплом, висевший на стене, пальцем поманил его к себе. Отец кивнул

и пошел снимать диплом, но руки у него так дрожали, что он не мог снять его

с гвоздя, тогда я забралась на стол и помогла ему. С этой минуты все было кончено, отец даже не вынул диплома из рамки, а так целиком и отдал Зееману.

Потом сел в угол и больше не шевелился, ни с кем не разговаривал, так что мы

сами, как умели, рассчитались со всеми клиентами.

— Но в чем же ты тут видишь влияние Замка? — спросил К. — Пока что

никакого вмешательства оттуда не видно. Пока что по твоему рассказу виден

только бессмысленный страх людей, их злорадство по поводу неудач ближнего, ненадежность их дружбы, а это встречается всюду. Твой отец, как мне кажется, проявил некоторую мелочность: что такое, в сущности, этот диплом?

Только подтверждение его способностей, но их-то он не лишился. Если эти

Зееман не может выговорить ни слова, только все похлопывает отца по плечу…

348

ф. кафка

способности сделали его незаменимым, тем лучше, и этот начальник попал

бы в весьма неловкое положение, если бы твой отец при первых же его словах

просто швырнул ему диплом под ноги. Но самым существенным мне кажется

то, что ты даже не упомянула об Амалии, а сама Амалия, которая все это наделала, наверно, стояла спокойно в стороне и смотрела на все это опустошение?

— Нет, — сказала Ольга, — упрекать никого нельзя, никто не мог поступить по-другому, тут уже действовало влияние Замка.

— Влияние Замка, — повторила Амалия, незаметно вошедшая со двора; родители давно легли спать. — Рассказывает всякие сказки про Замок? Все еще

сидите тут вместе? Ведь ты, К., хотел сразу распрощаться с нами, а сейчас уже

десятый час. Разве тебя вообще волнуют все эти истории? Тут есть люди, которые такими историями просто питаются, сядут рядком, вот как вы сейчас

сидите, и угощают друг дружку россказнями; но ты, по-моему, к таким людям

не принадлежишь.

— Вот именно, — сказал К., — принадлежу, а люди, которых такие истории не волнуют и которые предоставляют другим волноваться, меня никак не

интересуют.

— Да, конечно, — сказала Амалия, — но заинтересованность у людей тоже

бывает разная, я слыхала об одном молодом человеке, который день и ночь думал только о Замке, все остальное забросил, боялись за его умственные способности, потому что все его мысли были там, наверху, в Замке. Но в конце

концов выяснилось, что думал он вовсе не обо всем Замке, а о дочке какой-то

уборщицы из канцелярий, наконец он заполучил ее, тогда все стало на место.

— Думаю, что этот человек мне бы понравился, — сказал К.

— Сомневаюсь, чтоб этот человек тебе понравился, — сказала Амалия. —

Вот его жена — возможно! Ну, не стану вам мешать, пойду спать, и огонь придется потушить, из-за родителей: обычно они сразу засыпают очень крепко, но через час настоящему сну уже конец, и тогда им мешает даже самый слабый

отсвет. Спокойной ночи!

И действительно, сразу стало темно. Амалия, очевидно, постлала себе где-то на полу, поближе к родительской кровати.

— А что это за молодой человек, про которого она говорила? — спросил К.

— Не знаю, — сказала Ольга, — может быть, Брунсвик, хотя ему это не

совсем подходит, может быть, и кто-то другой. Ее не так легко понять, потому

что часто не знаешь, с насмешкой она говорит или всерьез. Чаще всего она говорит серьезно, а звучит как насмешка.

— Оставь этот тон! — сказал К. — И как ты попала в такую зависимость

от нее? Неужели так уже было и перед всеми несчастьями? Или стало потом?

Разве у тебя никогда не бывает желания стать независимой от нее? И наконец, имеет ли эта зависимость какие-то разумные основания? Она ведь младшая, сама должна слушаться старших. Виновата она или не виновата, но все

несчастье на семью навлекла именно она. И вместо того, чтобы изо дня в день

замок

349

просить прощения у каждого из вас, она задирает голову выше всех, ни о чем

не беспокоится, разве что из милости о родителях, не желает, как она выра-жается, чтобы ее посвящали во все эти дела, а когда она наконец удостаивает

вас разговором, так хоть и говорит она серьезно, а ее слова звучат насмешкой.

Может быть, она забрала власть своей красотой, о которой ты так часто упо-минаешь? А ведь вы, все трое, очень похожи, однако то, чем она от вас обоих

отличается, во всяком случае говорит не в ее пользу: уже с первого раза, как

только я ее увидел, меня отпугнул ее тупой, неласковый взгляд. А потом, хоть

она и младшая, но по ее внешности это никак не заметно, у нее вид безвозраст-ный, свойственный женщинам, которые хотя почти и не стареют, но и никогда, в сущности, не выглядят молодыми. Ты видишь ее каждый день, и ты едва

ли замечаешь, какое у нее жесткое лицо. Потому, если хорошенько подумать, я никак не могу принять всерьез влюбленность Сортини; может быть, он этим

письмом хотел ее только обидеть, а вовсе не позвать к себе?

— Про Сортини я разговаривать не хочу, — сказала Ольга, — от этих

господ из Замка всего можно ожидать и самой красивой, и самой безобраз-ной девушке. Но во всем остальном насчет Амалии ты совершенно ошибаешься. Пойми, у меня нет никаких оснований располагать тебя в пользу Амалии, и если я пытаюсь это сделать, то только ради тебя же. Амалия каким-то

образом стала причиной всех наших несчастий, это верно, но даже отец, который тяжелее всех пострадал от этого, он, никогда не умевший выбирать слова

и сдерживаться, особенно у себя дома, даже он в самые худшие времена никогда ни единым словом не попрекнул Амалию. И не потому, что одобрял ее поведение, — разве он, такой поклонник Сортини, мог это одобрить? — он и отдаленно не мог ее понять: он бы охотно пожертвовал для Сортини и собой, и всем, что у него было, правда, не так, как оно на самом деле случилось, когда

Сортини, вероятно, очень разгневался. Говорю «вероятно», потому что мы

больше ничего о Сортини не слыхали, и если он до сих пор жил замкнуто, то теперь как будто его и вовсе не стало. Но ты бы посмотрел на Амалию в те

времена. Все мы знали, что никакого определенного наказания нам не будет.