берет. Про Сортини ничего такого не известно, потому что он сам никому не

известен. В сущности, про него только то и знают, что его имя похоже на имя

Сордини, и, если бы не это сходство в именах, его вообще никто не знал бы.

Да и как специалиста по пожарному делу его, наверно, тоже путают с Сордини, тот и есть настоящий специалист и сам пользуется сходством их имен, чтобы свалить на Сортини представительские обязанности, а самому спокойно работать. А когда у такого неопытного в обыденной жизни человека, как

Сортини, вдруг вспыхивает любовь к деревенской девушке, чувство, конечно, принимает иную форму, чем когда влюбляется какой-нибудь столяр-подмастерье. И кроме того, надо помнить, что между чиновником и дочкой сапожника — огромная пропасть и через нее надо как-то перебросить мост, вот Сортини и пытался сделать это по-своему, другой, может быть, поступил бы иначе.

Правда, считается, что мы все принадлежим Замку, и никакой пропасти нет, и никаких мостов строить не надо; может быть, в обычных условиях это и так, но, к сожалению, у нас была возможность убедиться, что, когда с этим столкнешься, все обстоит иначе. Во всяком случае, теперь тебе поведение Сортини

должно стать понятнее и не казаться таким уж чудовищным, да это и на самом

деле так; по сравнению с поведением Кламма все куда понятнее, а заинтересо-ванному лицу перенести его гораздо легче. Если Кламм напишет самое неж-ное письмо, оно будет неприятней, чем самое грубое письмо Сортини. Пойми

меня правильно, ведь я не смею судить о Кламме, я только их сравниваю оттого, что ты противишься всякому сравнению. Ведь Кламм — командир над

женщинами, он приказывает то одной, то другой явиться к нему, никого долго

не терпит, и как приказал явиться, так приказывает и убраться. Ах, да Кламм

и труда себе не даст писать письма. И неужто по сравнению с этим тебе еще

кажется чудовищным, когда такой живущий в полном уединении человек, как

Сортини, чье отношение к женщинам вообще никому не известно, вдруг садится и своим красивым чиновничьим почерком пишет письмо, хотя и отвратительное. А если доказано, что Кламм ничуть не лучше Сортини, а, скорее, наоборот, так неужели любовь Фриды может что-нибудь изменить в пользу

Кламма? Поверь, отношение женщин к чиновникам определить очень трудно или, вернее, всегда очень легко. В любви тут недостатка нет. Несчастной

любви у чиновников не бывает. Поэтому ничего похвального нет, если про

девушку скажут — и я говорю далеко не только о Фриде, — что она отдалась

замок

341

чиновнику только потому, что любила его. Да, она его любила и отдалась ему, так оно и было, но хвалить ее за это нечего. Но Амалия-то не любила Сортини, скажешь ты. Ну да, она его не любила, а может быть, и любила, кто разберет. Даже она сама не разберется. Как она может решить, любила она или нет, когда она сразу его так оттолкнула, как еще ни одного чиновника никогда не

отталкивали? Варнава говорит, что ее и сейчас иногда дрожь берет, стоит ей

вспомнить, как она тогда, три года назад, захлопнула окошко. И это правда, вот почему ее ни о чем нельзя спрашивать. Она покончила с Сортини и больше ничего не знает, а любит она его или нет — ей неизвестно. Но мы-то все

знаем, что женщины не могут не любить чиновников, когда те вдруг обратят

на них внимание; более того, они уже любят чиновников заранее, хоть и пы-таются отнекиваться, а ведь Сортини не только обратил внимание на Амалию — он даже перепрыгнул через рукоять насоса ногами, онемевшими от сидения за письменным столом, он перепрыгнул через рукоять! Но, как ты сказал, Амалия — исключение. Да, она это подтвердила, когда отказалась пойти

к Сортини. Уж это ли не исключение? Но если бы она, кроме того, и не любила

Сортини, то тут исключение стало бы из ряда вон выходящим, это и понять

было бы невозможно. Конечно, в тот день на нас нашло какое-то затмение, но

и тогда, словно в тумане, мы как будто углядели в Амалии какую-то влюбленность, и это показывает, что мы хоть немного, но соображаем. И если теперь

все сопоставить, какая же разница останется между Амалией и Фридой? Только

та, что Фрида сделала то, от чего Амалия отказалась.

— Возможно, — сказал К., — но для меня главная разница в том, что Фрида — моя невеста, Амалия же в основном интересует меня только потому, что

приходится сестрой Варнаве, посыльному из Замка, и судьба ее, быть может, связана со службой Варнавы. Если бы какой-то чиновник нанес ей такую во-пиющую обиду, как мне сначала показалось по твоему рассказу, меня бы это

очень затронуло, но и то больше как общественное явление, чем как личная

обида Амалии. Но теперь, по твоему же рассказу, картина совершенно изменилась, правда не совсем для меня понятным образом. Тебе как рассказчику

я доверяю и потому охотно готов совсем пренебречь этой историей, тем более что я не пожарник и меня Сортини никак не касается. А вот Фрида меня

касается, потому мне и странно, что ты, кому я так доверял и всегда готов доверять, все время какими-то косвенными путями, ссылаясь на Амалию, пытаешься нападать на Фриду, вызвать во мне подозрения. Не хочу думать, что ты

это делаешь с умыслом, тем более со злым умыслом, иначе мне давно следовало бы уйти. Нет, тут у тебя никакого умысла нет, просто обстоятельства тебя

к этому вынуждают: из любви к Амалии ты хочешь возвысить ее, вознести над

всеми женщинами, а так как для этого ты в самой Амалии ничего особо похвального найти не можешь, то выручаешь себя тем, что принижаешь других

женщин. Поступила Амалия всем на удивление, но чем больше ты об этом по-ступке рассказываешь, тем труднее решить, значителен он или ничтожен, умен

или глуп, героичен или труслив, потому что Амалия глубоко в душе затаила

342

ф. кафка

причину своего поступка, никому у нее ничего не выведать. Фрида же, напротив, ничего удивительного не сделала, она только последовала зову сердца, что

ясно всякому, кто подойдет к ее поступку доброжелательно, каждый может

это проверить, сплетням тут места нет. Но я-то не желаю ни унижать Амалию, ни защищать Фриду, я только хочу тебе разъяснить, каковы наши с Фридой отношения и почему всякое нападение на Фриду, всякая угроза Фриде угрожает

и моему существованию. Я прибыл сюда по доброй воле и по доброй воле тут

остался, но все, что произошло за это время, и особенно мои виды на будущее — хотя они и туманны, но имеются, — всему этому я обязан Фриде, чего

и оспаривать никак нельзя. Меня, правда, приняли в качестве землемера, но

все это одна видимость, со мной ведут игру, меня гонят из всех домов, со мной

и сегодня ведут игру, но насколько теперь это делается обстоятельнее, видимо, я для них стал чем-то более значительным, а это уже что-то значит, теперь

у меня есть хоть и невзрачный, но все же дом, служба, настоящая работа, есть

невеста, она берет на себя часть моих обязанностей, когда я занят другими делами, я на ней собираюсь жениться, стать членом общины, у меня кроме служебных отношений есть и личная, правда до сих пор не использованная, связь

с Кламмом. Разве этого мало? А когда я прихожу к вам, кого вы приветствуете?

Кому рассказываете историю своей семьи? От кого ты ждешь возможности, пусть мизерной, пусть маловероятной, возможности получить какую-нибудь

помощь? Уж, конечно, не от меня, того самого землемера, которого, например, еще неделю тому назад Лаземан и Брунсвик силой вынудили покинуть их дом, нет, ты надеешься на помощь человека, который уже в состоянии что-то сделать, а этим я обязан Фриде, Фриде настолько скромной, что попробуй спроси ее, так ли это, и она наверняка скажет, что знать ничего не знает. И все же

выходит, что Фрида в своем неведении больше сделала, чем Амалия при всей

своей гордости: видишь ли, мне кажется, что помощи ты ищешь для Амалии.

И у кого же? Да, в сущности, разве не у той же Фриды?