если бы до нее никто и не дотрагивался. И письмо было не любовное, без единого ласкового слова, наоборот, Сортини явно злился, что встреча с Амалией

так его задела, оторвала от его обязанностей. Мы потом сообразили, что Сортини, вероятно, хотел уже с вечера уехать в Замок и только из-за Амалии остался в Деревне, а утром, рассердившись, что ему и за ночь не удалось забыть Амалию, написал ей письмо. Такое письмо возмутило бы любую девушку, даже самую хладнокровную, но потом, быть может, другую, не похожую на Амалию, одолел бы страх из-за гневного, угрожающего тона письма, а вот у Амалии

оно вызвало только возмущение, страха она не знает — ни за себя, ни за других. И когда я снова забралась в кровать, повторяя про себя отрывок фразы, которой кончалось письмо: «…и чтобы ты немедленно явилась, не то…» —

Амалия уже прочла письмо — оно было короткое — и держала его в опущенной руке; я всегда любила ее, когда видела такой усталой! Я встала на колени и прочла письмо.

338

ф. кафка

Амалия все стояла у окна и выглядывала во двор, словно ждала других послан-цев и готова была со всеми обойтись как с первым.

— Так вот они какие, чиновники, — нерешительно сказал К., — значит, есть среди них и такие экземпляры. А что же сделал твой отец? Надеюсь, он

пожаловался на Сортини в соответствующие инстанции, если только он не

предпочел более короткий и верный путь — прямо пойти в гостиницу. Но самое отвратительное во всей этой истории совсем не обида, которую нанесли

Амалии, обиду легко исправить, не понимаю, почему ты именно этому придаешь такое преувеличенное значение; почему это Сортини навек опозорил

Амалию своим письмом, а так можно подумать по твоему рассказу, но ведь

это совершенно нелепо, и вовсе не трудно было добиться для Амалии полного удовлетворения, и через два-три дня вся история была бы забыта; Сортини

вовсе не Амалию опозорил, а себя самого. И меня пугает именно Сортини, пугает самая возможность такого злоупотребления властью. То, что не удалось

в этом случае, потому что было высказано слишком ясно и отчетливо и нашло

у Амалии решительный отпор, то в тысяче других случаев, при других, менее

благоприятных обстоятельствах, могло бы вполне удаться, причем незаметно

для всех, даже для пострадавшей.

— Тише, — сказала Ольга, — Амалия сюда смотрит.

Амалия уже накормила родителей и теперь стала раздевать мать; она только что развязала ей юбку, закинула руки матери себе на шею, слегка приподняла ее, сняла с нее юбку и осторожно посадила на место. Отец, всегда недовольный тем, что мать обслуживали раньше, чем его, — конечно, потому, что

мать была гораздо беспомощнее его, — попытался раздеться сам, очевидно

намереваясь попрекнуть дочь за ее воображаемую медлительность, но, хотя

он начал с самого легкого и второстепенного, ему никак не удавалось снять

громадные ночные туфли, в которых болтались его ступни; хрипя и задыхаясь, он наконец отказался от всяких попыток и снова застыл в своем кресле.

— Самого важного ты не понимаешь, — сказала Ольга, — может быть, в остальном ты прав, но самое важное то, что Амалия не пошла в гостиницу; то, как она обошлась с посыльным, еще сошло бы, это можно было бы замять, но тем, что она не пошла, она навлекла проклятие на нашу семью, а при этом

и ее обращение с посланцем сочли непростительным, более того, официально

это обвинение и было выдвинуто на первый план.

— Как! — крикнул К. и сразу понизил голос, когда Ольга умоляюще подняла руку. — Уж не хочешь ли ты, ее сестра, сказать, что Амалия должна была

послушаться Сортини и побежать к нему в гостиницу?

— Нет, — сказала Ольга, — упаси меня бог от такого подозрения, как ты

мог даже подумать? Я не знаю человека, который во всех своих поступках был

бы более прав, чем Амалия. Правда, если бы она пошла в гостиницу, я бы и тут

оправдала ее, но то, что она туда не пошла, я считаю ее геройством. Но насчет

себя скажу тебе откровенно: если бы я получила такое письмо, я пошла бы

туда непременно. Я не вынесла бы страха перед тем, что мне грозило, это могла

замок

339

только Амалия. Однако выходов было много: другая, например, нарядилась

бы, потратила на это какое-то время, потом отправилась бы в гостиницу, а там

узнала, что Сортини уже уехал, — ведь могло быть и так, что, отослав письмо, он тут же и уехал, это вполне возможно, у господ настроение переменчивое.

Но Амалия поступила иначе, совсем не так, слишком сильно ее обидели, оттого она и ответила без раздумья. Но если бы она для видимости послушалась

и перешагнула бы тогда порог гостиницы, то можно было избежать, отвести

все обвинения, тут у нас есть умнейшие адвокаты, они умеют любую мелочь

употребить на пользу, но ведь в этом случае даже такой благоприятной мелочи

не было. Напротив, тут было и неуважение к письму Сортини, и оскорбление

посыльного.

— Но при чем тут какие-то обвинения, при чем тут адвокаты? Неужто из-за преступного поведения Сортини можно было в чем-то обвинить Амалию?

— Конечно, можно, — сказала Ольга. — Разумеется, не по суду, да и наказать ее непосредственно не наказывали, но все же и ее, и всю нашу семью на-казали другим способом, а насколько это наказание сурово, ты, наверно, уже

стал понимать. Тебе это кажется чудовищным и несправедливым, но так во

всей Деревне считаешь только ты единственный, для нас такое мнение очень

благоприятно, оно бы нас очень утешало, если бы не покоилось на явных за-блуждениях. Это я могу легко доказать тебе, извини, если при этом я заговорю

о Фриде, но между Фридой и Кламмом тоже вышла — не считая конечного

результата — очень похожая история, совсем как между Амалией и Сортини, однако ты, хотя сначала и перепугался, теперь считаешь, что все правильно.

И это не значит, что ты ко всему привык, нельзя так отупеть, чтобы ко всему

привыкнуть. Производя оценку, ты просто отказываешься от прежних ошибок.

— Нет, Ольга, — сказал К. — Не понимаю, зачем ты втягиваешь Фриду

в это дело, там случай совсем другой, перестань путать такие разные вещи

и рассказывай дальше.

— Прошу тебя, — сказала Ольга, — не обижайся, если я буду настаивать

на сравнении, ты все еще заблуждаешься, и по отношению к Фриде тоже, когда думаешь, что надо защищать ее, не позволяя никаких сопоставлений.

Да ее и защищать не приходится, ее надо хвалить. И если я сравниваю эти два

случая, то вовсе не говорю, что они похожи, они все равно что черное и белое, и белое тут — Фрида. В худшем случае над Фридой можно посмеяться —

я сама тогда, в пивном зале, так невоспитанно смеялась и потом об этом жалела, впрочем, тут у нас если кто смеется, значит, злорадствует или завидует, но

все же над ней можно посмеяться. Но Амалию — если ты только с ней кровно

не связан — можно только презирать. Потому-то оба случая хоть и разные, как ты говоришь, но вместе с тем они и похожи.

— Нет, они не похожи, — сказал К., недовольно покачав головой. —

Оставь ты Фриду в покое. Фрида не получала таких милых писулек, как Амалия от Сортини, и Фрида по-настоящему любила Кламма, а кто не верит, пусть спросит у нее самой, она его и сейчас любит.

340

ф. кафка

— Да разве это большая разница? — спросила Ольга. — Неужели, по-твое му, Кламм не мог написать Фриде такое же письмо? Когда эти господа от-рываются от своих письменных столов, они все становятся такими, им никак

не приладиться к жизни, они тогда могут в рассеянности и нагрубить, правда

не все, но многие. Может быть, письмо к Амалии он набрасывал рассеянно, совершенно не размышляя над тем, что выходило на бумаге. Откуда нам знать

мысли господ? Разве ты сам не слышал или тебе не рассказывали, каким тоном Кламм разговаривает с Фридой? Всем известно, какой Кламм грубиян, говорят, что он часами молчит и вдруг скажет такую грубость, что оторопь