Что же до «политического положения», о котором беседуют в культурном обществе, то здесь об этом и речи нет, разве что кто-нибудь из городских скажет во время выборов — так ведь это их хлеб насущный. Ну а здесь, если «положение» — так это о бабе, только это уж их бабское дело, а мужикам и без того есть о чем перемолвиться. О налогах — пожалуйста, еще со времен короля Иштвана Святого; о «воде» (так здесь называют реку), лениво текущей меж зарослей ивняка и пенящейся едва заметно — совсем как крестьянская жизнь течет; о гудящих пароходах и баржах, что снуют взад-вперед, а после них всего-то и остается, что легкая рябь, да и та разбивается, набегая на обрывистый берег; о поросятине, которая, слава те господи, здорово выросла в цене, в прежние-то времена дом можно было купить за ту цену, что нынче за паршивого поросенка дают; о сапогах, за которые в городе, того и гляди, запросят как за цельного быка, так их и разэтак; но прежде всего — о земле, единственной и вечной, которую почитают, как мать, любят, как жену, и ласкают, как ребенка. Андраш Тот Богомолец так и светится от удовольствия, когда лопата его врезается в жирный перегной, он берет горсть земли, растирает ее между ладонями, нюхает и, кажется, даже пробует языком, как посланник Арпада, сын Кушида^[99], за тысячу лет до него.

— Вот это, братцы мои, землица так землица! Жалко, господь бог больно глубоко ее засунул. Как станем ямы закапывать, сверху насыплем.

Тут Андраш внезапно замолк; с поля донесся звон колокольчика, к нам приближались Мари и Шати. Едва красный платок мелькнул вдали, словно мак среди пшеничных колосьев, Богомолец онемел. Так было всегда, когда появлялась его жена: без единого слова брал он у нее из рук салфетку с хлебом или горшок с супом, опустошал и так же безмолвно возвращал. Жена сидела прямо против него, поджав под себя ноги, и либо смотрела в пространство, либо плела для Шати венок.

Сегодня, однако, она была разговорчивее обычного, хоть и говорила сквозь зубы.

— Была я у господина нотариуса.

Андраш не поинтересовался зачем. Молча хлебал суп.

— Он обещался помочь с сироткой. Только в бумаге надобно сразу указать, на чье имя его запишем:) на мое али на ваше.

— Мне энто без надобности, — сурово ответил Андраш, глядя на жену исподлобья. По глазам было видно, что он не прочь кое-что добавить, но сдержался и проглотил слова вместе со здоровенным ломтем хлеба.

Мари пожала плечами, взяла горшок и спустилась к воде. Ополоснув его и наполнив водой, она вернулась к мужу.

Горшок пошел по рукам, словно чаша для питья, женщина тем временем оглядела себя со всех сторон и принялась отряхивать с юбки налипшие колоски, овсюга. Что ж, подожду и я, вернемся в деревню вместе, нам есть, о чем поговорить.

Но когда горшок наконец вернулся к Андрашу и он насухо вытер его лопухом, уйти оказалось совершенно невозможно, потому что поднялась ужасная закружиха. (Странное название, немного языческое, но, пожалуй, такую жуткую погоду иначе не назовешь. Этот деревенский язык столь же прилипчив, как и пештский, хотя и не так хорош.)

Метеорологические прогнозы всегда сбываются, просто всему свое время. Вот и теперь сбылось предсказание трехлетней давности, причем грозовой шквал налетел так внезапно, что даже прибрежные ласточки не успели опомниться, между тем как это их прямая обязанность. Сначала поднялся вихрь, закрутив на дороге столб пыли, не ниже колодезного. Марта Петух, разумеется, тут же швырнул в него лопатой: всем известно, что вихрь поднимает ведьма, и если прицелиться как следует, можно ее прибить, тогда в песке останется капелька крови — однако и это не помогло. Из-за Тисы украдкой взобралось на небо маленькое облачко, не больше парусинового холста, на котором сушат пшеницу, на него тут же набросился ветер, раскатал, растянул по всему небу, словно саван. Внезапно стало темно, а ветер, покончив с делами на небесах, огромной птицей слетел на землю и принялся раскачивать крыльями кроны деревьев, ногами взметая песок до небес. Вырванные из земли и сцепившиеся друг с другом кусты перекати-поля неслись по дороге, как бешеная волчья стая. В вышине свистел, завывал, хохотал и стонал дьявольский орган; за облаками сперва как будто катали огромные бочки, потом кто-то встряхнул гигантскую котомку с орехами, небо рассек огненный хлыст; сильно громыхнуло, и наконец разверзлись хляби небесные: капель не было, дождь хлынул стеной.

Мужики разбежались кто куда и попрятались под нависшим крутым берегом, под кустами, как ни заверял их кум Бибок, что «вода — она всюду вода». Сам он, впрочем, тоже мокнуть не собирался, а потому быстренько сорвал с себя то немногое, что на нем было надето, запихал одежонку в соломенную шляпу с широченными полями и уселся по плечи в поросшей камышом луже, громко оповестив всех: по нему, дескать, пусть льет хоть до вечера, теперь уж он не промокнет. На холме остались только я да Мадонна с ягненком, инстинктивно прикрывшая голову подолом синей перкалевой юбки, как будто это могло помочь при таком потопе. Я оглянулся в поисках укрытия. Неподалеку от холма, по ту сторону дороги, примостилась деревянная развалюха, она же — саперная будка. (Под саперами здесь следует понимать не военных, а дорожных рабочих.) Я подхватил Шати на руки, укутал его своим парусиновым плащом и крикнул Мари:

— Бегите за мной!

Едва мы добежали до развалюхи, в небесах начался настоящий ураганный огонь. Небосвод был объят пламенем и трещал, словно собираясь обрушиться на нас. В довершение ко всему Шати непрерывно пищал, как кошка, которой отдавили хвост:

— Барашек… мой барашек…

Ах, черт возьми, ягненка-то мы и вправду в панике позабыли, как бы из него бараньего жаркого не вышло!

Бедный малыш плакал так жалобно, что у меня не стало сил терпеть. Пришлось собираться в дорогу; не имея возможности последовать примеру кума Бибока, я ограничился тем, что сбросил туфли.

— Ой, не ходьте. — Женщина, разгадав мои намерения, схватила меня за руку. — Как сверкнуло-то, батюшки-светы!

Я и сам невольно зажмурился от ослепительной вспышки. Снаружи внезапно наступила тишина, ветер как будто прихлопнули ладонью, даже стук дождя стал медленнее. Слово было за небесной тяжелой артиллерией — природа замерла в ожидании.

Бабахнуло так, что даже Шати перестал реветь и в ужасе сунул палец в рот.

— Прямо над нами! — Мари била дрожь. Я взглянул на нее: она была даже не бледная, а какая-то зеленая. — Ради всего святого, не ходьте!

За меня уже давным-давно никто не боялся, а ведь временами это совершенно необходимо. Ничто так не разжигает отваги, как сознание, что за тебя боятся.

— Погоди, Шати, будет тебе твой барашек!

Я всегда подозревал, что овцы попросту симулируют тупость, понимая, что люди любят тех, к кому можно относиться свысока. Наедине с собой баран очень даже неглуп. А этот в особенности. Он нашел убежище не в зарослях репейника, а в гуще клевера, откуда его обычно гоняли. Когда я схватил его, он явно был очень недоволен и до самых дверей развалюхи не переставал вертеть головой, оглядываясь назад.

Шати тотчас же повеселел и принялся тереться чумазой мордашкой о влажную шерстку ягненка. Мари сказала лишь: «Благослови вас бог» — и подала мне лопату, чтобы я хотя бы сел на сухое.

Грохот тем временем поутих, зато дождь лил все сильнее и сильнее. Внезапно за шиворот мне упала крупная холодная капля, я поднял голову: крыша развалюхи протекала. А как известно, принимать водицу за шиворот по капле очень неприятно, уж лучше ведро разом. Я был вынужден перейти на другую сторону и сесть рядом с Мари. Не подумайте ничего плохого. Соприкасались только наши плечи. А между коленями — главными проводниками электричества — примостились в качестве изоляции Шати с ягненком. Если бы в пещере между Дидоной и Энеем оказался Асканий, Вергилию пришлось бы написать совсем другую «Энеиду».

Дождь все никак не унимался, и я решил завести беседу.

— Скажите, сколько лет вы женаты?

— На рождество десяток минул, — она взглянула на меня с удивлением.