Н-да, ничего общего с рукопожатием Марты Петуха, который вцепился в меня и оттащил в сторонку, как только я пришел к кургану. Большие мозолистые пальцы схватили мою руку мертвой хваткой.
— Слышьте-ка, — сказал он, сверля меня пронзительным взором, — что, кум Бибок правду говорит?
— А что же такое говорит кум Бибок?
— А то он говорит, что вас сюда Рудоль[95] прислал, и ищете вы те ружжа, что невесть когда запрятали. Так что ж, коли отыщете, так наново войну затеете?
— Какой такой Рудоль?
— Так-таки не знаете, — подмигнул старик, — кто ж как не сынок Ференца Йошки, его ишшо Рочильд из-за дочки сгноить хотел.
— Так вы, стало быть, в солдаты к нему хотите?
Старик заметно перепугался. Он решил, что я не сходя с места запишу его в солдаты, и в голосе его зазвучали униженные нотки:
— Да какой там, не гожусь я больше для энтого дела, годы мои не те, да и грудной хворобой маюсь, сухотка называется. А вот ружжо для Рудоля имеется, тут оно, при мне, пойдемте-ка покажу.
Он поманил меня к подножию холма и вытащил из камыша карабин времен дворянских восстаний, во всяком случае, мне так показалось, впрочем, утверждать не берусь: приклад совсем сгнил, а железо проела ржавчина.
— Эта штука, должно быть, долго лежала в воде, — сказал я, чтобы сказать что-нибудь.
— Могет быть, его ведь в колодце нашли; я так понимаю, что тем он дороже. Я б уступил его Рудолю сотен за пять, а вам из них — сотня, за труды.
— Этот хлам, дядюшка, задаром никому не нужен. Попадись он вам на дороге, видит бог, не подняли бы.
— Ну нет, энто вы зря. Нимца из ево стрелять можно, вот только ружейнику отдать поправить.
Рискуя потерять престиж, я все же вынужден был признаться, что не имею к Рудолю ни малейшего отношения. И вообще Рудоля давно похоронили, а если б он и был жив, то вряд ли нуждался бы в ружьях, так как был бы глубоким стариком.
— Что ж, коли вы говорите, значится, так оно и есть, только вот неправда это, сударь.
— Что неправда? Что он умер?
— Во-во, она самая неправда и есть.
— Да почему же?
— А потому, что ежели б он помер, то не затеял бы войны в четырнадцатом годе.
Я не нашелся, что возразить: почему, собственно говоря, разнообразные «синие», «красные» и «белые книги»[96] должны убедить Марту Петуха, если они меня самого не убеждают? Старик, таким образом, одержал надо мной блестящую победу, однако его вера в нравственный порядок вещей, по-видимому, пошатнулась: некоторое время он с сожалением рассматривал карабин, но в конце концов все же зашвырнул его в болото. Если Рудолю в один прекрасный день не хватит ружей, чтобы стрелять «нимца», пусть пеняет на себя!
Стоило старику спуститься обратно в яму, как все прочие немедленно окружили его; надо полагать, он давал им отчет. Впрочем, венгры мои были готовы отложить лопаты по любому поводу. Если дядюшке Петеру приходило желание выкурить трубочку, он обращался к дядюшке Яношу с просьбой о «кясете» и запрашивал дядюшку Иштвана насчет спичек, но вот наступал торжественный миг, и всякий должен был поглядеть, словно ни разу в жизни не видел, как зажигают спичку о рукоять лопаты. Гоняла ли в поле сусликов какая-нибудь приблудная собака, кружился ли над камышами аист, или выскакивал из зарослей клевера заяц, все как один облокачивались на рукояти лопат, и каждый имел что сказать по этому поводу. Нет, что бы ни говорили наши недоброжелатели, а все-таки даже самые простодушные дети этого народа рождены депутатами национального собрания! А что было, когда на горизонте появлялся фининспектор! Он, наверное, давным-давно спал сном праведника, если слово это применимо к фининспектору, а в недрах Семихолмья все еще продолжались дебаты о том, чего это нелегкая принесла господина досмотрщика, сколько у него звезд и чей он крестник.
Нельзя сказать, чтобы меня не раздражало это безделье, но не вгонять же в краску пожилых людей мне, человеку со стороны, да еще в их собственной деревне? Правда, доктор как-то раз попытался их отчитать, но Андраш Тот Богомолец как церковный староста и к тому же прирожденный оратор образумил его следующим образом: «Тише, сударь, земля-то, она ить никуды не убегет»…
Надо сказать, Андраш как человек бывалый, не раз водивший богомольцев аж в самую Радну[97] (до тех пор пока желающим поклониться Божьей Матери в раднайском храме не пришлось менять «визию»), — так вот, этот Андраш в качестве спорщика с лихвой отрабатывал поденную плату. Как правило, он давал тему, а кум. Бибок жадно цеплялся за нее и шпарил дальше.
Вот и сейчас Андраш заверил меня, что ежели богу будет угодно, в этом холме непременно отыщется сам Надьсерварош, слыхали о таком?
— Нет, не слыхал.
— Ну как же, он ведь, чтоб вы знали, доставал от Сабадки аж до самого Кечкемета, — кум Бибок перехватил инициативу, всеми остальными это было воспринято, как команда «вольно!». — Одних храмов там было тридцать три штуки, и все как есть построили предки господина маркграфа, ишшо при Ветхом завете. Ажно при прародителе Арпаде дело было, сударь, здесь ведь уже тогда Палович правил.
Мне оставалось лишь порадоваться возможности расширить свои познания о семействе Паллавицини[98], фигурировавшем, как выяснилось, еще в Ветхом завете, черпая из столь достоверного источника; не думаю, впрочем, чтобы сами они были рады признать своим предком Авраама. Я вновь обратился к оратору с кошутовской бородой:
— А что, Палович этот — важный господин?
— Дюже важный, сударь, уж такой важный, что через его никак моста над Тисой не сервитируют.
Рудольфа бы сюда! Нет, не престолонаследника, а денщика, моего высокоученого Рудольфа. Он наверняка знает, что такое «сервитировать», а я вот понятия не имею. Все-таки я спросил: это как же? Денег не хочет давать, что ли?
Слово опять взял Андраш; надо полагать, он был сильно зол на Паловича, так как голос его скрипел сильнее обычного:
— Это бы, сударь, полбеды, налоги-то народ платит, с энтих налогов правительство могло бы и мост построить, кабы и в правительстве собаки не сидели. Да беда-то в том, что тут Палович командует, а ить он что говорит? Он говорит: не будет вам моста. Ему, глядишь, тоже пришлось бы налог с моста платить, а на кой ему энто надоть? И не будет здесь никакого моста, пока старый Палович не подохнет, кто бы там чего ни болтал.
Раз уж дошло до обмена мнениями, я был не прочь узнать, как судят мужики о мировых проблемах, из-за которых городские патриоты глотку друг другу перегрызть готовы. Но ожидание мое было обмануто, у меня нет пятидесяти лет в запасе, а между тем мировая война, к примеру, станет предметом разговоров никак не раньше. К тому времени юноши состарятся и только тогда поведают следующему поколению, что им довелось испытать в сербских горах и на польских равнинах. Что касается моих стариков, то для них отечественная история остановилась на престолонаследнике Рудольфе, а мировая — на русско-японской войне, хотя излюбленная их тема — буры. («Буряки вот тоже были народец мелкий, а побеждать умели», — задиристо говаривал кум Бибок кривому Митёку, здоровенному верзиле, которому кум Бибок едва доставал до пояса.) Не то чтоб они вовсе не слыхали, что с тех пор еще что-то происходило, но какой интерес говорить о том, что все: и так знают? Вот Мария-Терезия — дело другое и пращур Арпад — тоже, тут не всякий знает, что к чему, тут и в семьдесят лет можно порассказать много новенького. (Меня, к примеру, глубоко поразило известие о том, что на «Тороянской» войне сражался венгерский капитан по имени Аг Иллеш. Правда, лет мне всего лишь сорок — неудивительно, что я многого не знаю. И все-таки есть у меня подозрение, что этот Аг Иллеш — не кто иной, как Ахиллес из Троянского цикла, пересаженный кумом Бибоком на венгерскую почву.)
Слово «родина» они упоминают крайне редко, да и с чего бы? Налоги платят «гасадарству», войну устраивает кайзер («сами знаете, как кайзера не стало, и войны некому затеять»), родина же присутствует только в детских стишках на школьном экзамене: «Слово чудное „отчизна“, всем нам мать она родная». Тут на глазах выступают слезы и катятся-катятся по морщинистым щекам: что-то сталось с нашей бедной матерью? Руки-ноги поотрезали злодей, расправились с ней, как с пасхальным барашком. Но вот экзамен окончен, ребенок идет либо в пастухи, либо в батраки, кому как по божьему соизволению на роду написано (судебный исполнитель — и тот божья тварь, тут уж ничего не попишешь, со Всеблагим не поспоришь), а «родина» благополучно забывается до следующего экзамена. С теми же, кто слывет «большими патриотами», разговаривают только в случае крайней необходимости, ибо так называют людей болтливых, въедливых и приставучих.
