— Красивая девушка.

— Чудесная девушка, дружище. Сам девский барон, когда бывает дома, что ни день наезжает к нам за марками.

— И все-таки он не женится на продавщице марок. А за девского чабана она вряд ли пойдет. Что же станется в глуши с такой интеллигентной, умной, красивой девушкой, как мадемуазель Андялка? Ей же здесь не с кем словом перемолвиться из молодых людей, кроме разве что помощника нотариуса, господина Бенкоци.

— Попал в самую точку, — поп повеселел. — Андялка нынче запретила юному господину появляться на почте, она прямо-таки терпеть его не может из-за его, безделья. Ей, говорит, до сих пор стыдно, что общалась с ним в Пеште, но тогда он казался совсем другим. Я сам слышал, как она назвала его романтическим ослом; мне пришлось сделать ей внушение: дескать, не пристало юной девице разговаривать таким тоном, так она мне едва глаза не выцарапала: нечего, мол, защищать такого никудышного лодыря, из которого никогда ничего не выйдет. Замечательная девушка, дружище, вот увидишь, ты тоже полюбишь ее, как только узнаешь.

Никогда не был особым любителем юных девиц, они всегда казались мне какими-то недозрелыми.

А вот вставить юную девицу в роман не мешает; розовая юбочка будет прекрасно смотреться на темном фоне, такие штучки всегда имеют успех.

Все сошлось одно к одному: на следующее утро звонарь сообщил, что на мое имя пришел денежный перевод, который я должен получить в собственные руки. Сорок семь крон пятьдесят шесть филлеров, по единственно справедливому сантиметровому тарифу, посылал мне «Будапешта семле» за небольшой обзор новейшей литературы о Помпеях.

На этот раз в клетушке сидела приемная дочка. Ну, наконец-то! Поглядим-ка на эту раскрасавицу, которая с помощью жасминного прутика управляет тремя стариками.

Я сразу понял, что четвертым не стану. В круге моих интересов женщинам принадлежал всего лишь узенький сектор, не до конца вытесненный более серьезными вещами, и тут я предпочитал крайности. Это не так уж странно для человека, во всем остальном способного служить живым воплощением горацианского принципа золотой середины. Я никогда не пью горячего чая, всегда воздерживаюсь от мороженого, кофе обычно разбавляю молоком, но ценю либо ярких блондинок, либо жгучих брюнеток. У мадемуазель Андялки волосы были каштановые, коричневые — в тени, — с бронзовым отливом — на солнце, впрочем, длинные и, должно быть, мягкие на ощупь. Она показалась мне скорее высокой, чем низкой, фигура ее — в смысле пропорций — вполне соответствовала киргизскому идеалу доктора, кисти у нее были узкие, а пальцы напомнили мне изящный остов женской руки скандинавского бронзового века. Разумеется, вместо бронзовых браслетов на ней были хлопчатобумажные нарукавники — невольничье клеймо всех конторских барышень. В целом я нашел ее миловидной, хотя лица не мог разглядеть до тех пор, пока не подошел вплотную к зарешеченному окошку и не пожелал ей доброго утра: тут она оторвалась от своей работы и подняла на меня глаза. (Она корпела над каким-то бланком, и на подбородке у нее, помнится, была красная клякса.) Личико оказалось славное, далекое от канонов красоты, загорелое и местами веснушчатое, глаза неопределенного цвета, но необычайно лучистые, взгляд веселый, но немного насмешливый, нос — никак не античный, но и не опереточно-курносый, а чуть-чуть вздернутый, рот немного великоват, но улыбка, которой было встречено мое приветствие, — очаровательна.

— О, я-то уже знаю господина председателя. — Белые зубки так и засверкали. Зубки мелкие, но один из нижних резцов чуточку выдается вперед. На том я закончил опись и приложил все усилия к тому, чтобы выглядеть светским львом — как-никак я имел дело с приемной дочкой моего гостеприимного хозяина.

— Откуда же вы меня знаете?

— Про вас что ни день говорят приемные папочки, и потом я как-то видала вас издали.

Гляди-ка, ни один из старых потаскунов не признался мне, что ежедневно наведывается на почту посмотреть прогноз погоды, вывешенный над дверями. (В тот день ожидался проливной дождь; только потом до меня дошло, что прогноз-то трехлетней давности.) Барышня, разумеется, не была за это в ответе. Признаться, что я тоже как-то имел счастье видеть издали барышнины ножки, было невозможно. О чем же, спрашивается, мне с ней разговаривать?

— Угадайте-ка, господин председатель, когда я вас видела? Вчера вечером, у костров, там, внизу. Правда, я, приметив господ, тут же сбежала, потому что была одета замарашкой. Девушке вроде меня не мешает всемеро похорошеть, а в моем платье через костер не попрыгаешь, хотя его тоже особенно длинным не назовешь.

Тут она встала, давая мне убедиться, что ее платье для прыжков через костер непригодно. Назвать его длинным и в самом деле было трудно. Стройные ножки в белых парусиновых туфлях и серых чулках выглядывали на целую пядь. В чулках они выглядели очень маленькими и красивыми, так и хотелось погладить. Но мне-то зачем их демонстрировать? Ножки живых женщин более не входят в круг моих интересов. Меня давно уже занимают скелеты дам не моложе тысячи лет. (Ну и само собой — те воображаемые ножки, на которых предстоит передвигаться героиням моего романа. Хоть бы они уже научились ходить, что ли!)

— Мое почтение, мадемуазель!

Я смотрел на девушку, она — на меня, но мне показалось, что видит она кого-то другого, за моей спиной. Я обернулся: в дверях стоял юноша, этот, как бишь его? Ах да, господин Бенкоци. Внутрь он не вошел, ему ведь запретили, и ограничился тем, что опустил письмо в ящик.

«До свидания, мадемуазель», — послышалось под стук крышки.

Некоторое время девушка смотрела на меня довольно бессмысленно, но потом встрепенулась и вспомнила, кто я такой.

— Не угодно ли получить деньги, господин председатель?

Сорок семь крон можно не пересчитывать, но «расписка в получении» — та же, что на сорок семь миллионов. Нужно расписаться в книге доставки и на бланке перевода. Причем, когда за рукой твоей следит незнакомая женщина, писать следует аккуратно. Для каллиграфии, в свою очередь, необходимы хорошие перья, но хороших перьев не найдешь ни в одной венгерской конторе. Думается, последним приличным пером в истории нашего отечества было то, которым король подписал коронационную присягу. (Из чего следует вывод: в конторах и в самом деле нельзя держать хороших перьев.)

Чтобы обуздать расшалившееся перо, потребовалось время. Мадемуазель Андялка между тем кликнула почтальона дядюшку Габора, поливавшего георгины, и попросила: «Упакуйте, пожалуйста, дядюшка Габор». Речь шла о том, чтобы вытряхнуть из ящика и упаковать в мешок все письма, брошенные со вчерашнего утра.

Для однодневной почты хватило бы крошечного мешочка: переписка не пользуется в этом обществе особой популярностью. Вся почта состояла из одного-единственного письма, дядюшка Габор перед моим носом протянул его барышне.

— Извольте поставить штемпель, а то у меня руки грязные.

След пятерни уже красовался на конверте, причем такой здоровый, словно рука дядюшки Габора состояла из одних только больших пальцев. Не знаю, как отнесется к этому «ее Благородие госпожа Бимбике Коня», чье имя было выведено рукой, явно дрожавшей в лирическом порыве. Отправитель отнюдь не стремился остаться неизвестным, напротив, он как будто похвалялся перепиской с госпожой Бимбике Коня. Вместо того чтобы написать свое имя на обратной стороне конверта, как делают порядочные люди, он представился на лицевой стороне: «отправитель: Элемер Бенкоци».

Мадемуазель Андялка взяла письмо в руки, и личико ее исказила гримаса отвращения, губки презрительно оттопырились, как будто она хорошо знала, что там, внутри. Штемпель она обрушила с такой яростью, словно хотела поразить письмо насмерть. Однако, когда я наконец смог откланяться, девушка улыбнулась и протянула мне руку непринужденным, естественным жестом. Рукопожатие не оставляло ни малейших сомнений в том, что Андялка воспитывалась в Sacre Coeur^[94]: только там можно выучиться такому безыскусному изяществу.