— А детей у вас никогда не было?

Она сникла и подперла голову руками, словно невесть какую тяжесть.

— Кабы бог дал мне ребеночка, много чего было бы по-другому!

Она мрачно уставилась прямо перед собой и продолжала, с трудом сдерживая слезы:

— Два раза ползала я на коленях кругом алтаря раднайской Божьей Матери, у черной Марии была в Сегеде — все без толку. Мужик мой для того и пошел в церковные старосты: думали, может, господь к нам скорее обратится, ан и это впустую. Два года я постилась, по средам, пятницам и субботам все на хлебе да на воде — и поста моего боженька не принял. У чепайского святого была, и тот ничего не сказал, ничем не помог. Померк с той поры для меня белый свет.

— Еще засияет, милая, дайте срок, — я положил руку ей на плечо. — Вы же молодая, да и муж ваш еще не старик.

— Муж? — она упрямо вскинула голову. — Не нужон он мне боле — ни душе, ни телу.

— Да ведь муж ваш, голубушка, совсем неплохой человек.

— А по мне, тот и вовсе не человек, кто поступит с женой, как он со мною.

— Что же такого сделал ваш Андраш?

— Жил у нас один художник, тот, что плохо кончил, слыхали небось? Мужика моего тогда заарестовали, думали, его рук дело. Как заарестовали, так и выпустили, да только с той поры стал Андраш Тот меня изводить, да так, что, кажись, пошла бы в тюрьму вместо него — все лучше.

— Поколачивает он вас? — я оглядел ее с ног до головы: она сидела рядом со мною в мокром платье, облепившем тело, подобная статуе Цереры александрийской школы. Ей ровным счетом ничего, не стоило скрутить хилого муженька.

— Кабы бил, я бы ему спасибо сказала. Кого побьют, того, глядишь, и приласкают. Андраш Тот меня знать не хочет, будто и нет меня вовсе. Как ослобонили его, пошла я его встречать, а он мне уже тогда — ни словечка, так и шли всю дорогу точно глухонемые. Да они хоть руками машут. А этот отвернулся от меня, будто я не я, а чудо морское — как посмотришь, так и ослепнешь.

Шати заснул. Голова его свесилась, и он свалился на ягненка, обвив ручонками его шею. Я выглянул наружу, дождь немного поутих, но все еще падал струйками, как на детских рисунках. Я сел на прежнее место.

— Так что же, Андраш вам так ничего и не сказал?

— То-то и оно, что молчал, как рыба. Ну и я, знай себе, молчу, пока до дому не дошли, ну а там засветила лампадку, вечерело уже, как раз на день всех святых дело было, да тут возьми и вздохни: «Слава тебе господи, наконец-то муженек мой дорогой дома». А он будто не слышит, тут уж я плечами пожала, а сама думаю про себя: ладно, мол, душа моя, небось сам очухаешься. Все ж таки пожарила ему яички, а булку в городе купила заране, румяную, пышную, то-то, думала, удивлю его, небось хороша покажется после тюремной-то корки. Вот даю я ему ужин — он на диване сидел, в углу, что твой сыч, — а сама все жду, что он спросит, сама-то, мол, чего не ешь, да кликнет: садись-ка, мол, со мною. Так он «ступай отседова» — и то не сказал, знай себе, ел молча, а сам злой! Булку всю съел, а яйца только наполовину, ну, думаю, все ж таки есть совесть у мужика. А к нему все Габо ластилась, кошка наша старая, тут он возьми да и посади ее на стол. «Ешь, — говорит, — бедняга!» И знал ведь, что я на дух не терплю, когда кошка на стол забирается и с тарелки жрет, у ней своя миска под столом стоит. Тут уж у меня, сердечко зашлось, сил не стало терпеть, пошла я к себе в горницу, да так в темноте и повалилась на стол, да расплакалась. Вдруг слышу: галдят за окошком — не иначе, люди с кладбища домой идут. Ах ты господи, думаю, нынче же день поминовения, надо и мне свечку сжечь за упокой. Был у меня в горнице маленький алтарь, а на нем образок Девы Марии, всего-то с ладонь величиной, зато глаза такие, что куда ни пойдешь — все на тебя смотрят. Тот художник рисовал, да не с меня, а так, из головы выдумал, но что правда — то правда: как кто ее увидит, так сразу на меня и подумает. Словом, зажгла я свечку, встала на колени перед Святой Девой, тут муженек мой и вошел, от злости аж зубами скрежещет, а в руке у него нож, чем свиней забивают, — ну, думаю, слава тебе господи, хоть заговорит наконец-то. Да не тут-то было: отодвинул он меня в сторонку, а сам подскочил к алтарю как бешеный, и с ножом — на Пресвятую Богородицу, да не просто проткнул, а разорвал ее вдоль и поперек, так у меня в комоде по сей день четыре куска и хранятся. С той поры не муж мне боле Андраш Тот, да и не будет никогда в жизни.

Честное слово, был момент, когда я напрочь позабыл, что изучаю свою будущую героиню. Не Мари Маляршу взял я за руку, а супругу Андраша Тота. Хотя жалел я не столько ее, сколько беднягу Богомольца, поднявшего из-за бабы руку на Богородицу. Вот она истинная трагедия, это вам не писательские выдумки. (Мне и самому впервые пришло это в голову. У большинства писателей не глаза, а телескопы: ищут тему среди туманностей и не замечают, что она под руками. Это тоже истинная трагедия, трагедия писателя.)

— Не говорите так, голубушка. Все как-нибудь разрешится, надо вам только излить мужу душу. Знаете, когда все выскажешь, то и договориться легче.

— Не о чем мне с ним договариваться! — Женщина упрямо вскинула голову, сурово поджала на удивление яркие губы и затянула потуже платок, с которого струилась вода, как из призницевых бинтов^[100]. — Опоздал Андраш Тот. Пытался он с тех пор ко мне подольститься, да я не из таковских.

В доказательство того, что она из другого теста, Мари хлопнула меня по колену. Была она в тот момент несказанно хороша собой. Глаза горели, как у дикой кошки, готовящейся к прыжку, лицо пылало от гнева.

Я почувствовал потребность закурить. Мне с молодых ногтей известно, что табачный дым спасает не только от комаров. Пропахший табаком мужчина застрахован от многих глупостей, которыми чревато соседство красивой женщины. (Правда, с тех пор красавицы успели выбить из мужских рук это орудие самозащиты. Ныне они закуривают первыми.)

Сигары я нашел, но они превратились в кашу, а Спички тоже безнадежно размокли. Выручил меня Мопассан. Мне пришла на ум его новелла, в которой рассказывалось, как кавалер некой особы в ярости защипал до синевы младенца, всякий раз принимавшегося вопить на весь дом в самый неподходящий момент. Я не стал щипать Шати, чтобы не спал, когда не надо, а незаметно наступил на ногу ягненку. Ягненок заблеял прямо у Шати над ухом, отчего тот немедленно встрепенулся и вернулся к своим «изоляционным» обязанностям. Ну вот, поехали дальше. Теперь можно не опасаться стрел маленького божка.

— Видите ли, голубушка, вся беда в том, что муж ваш так и не знает, что было у вас с художником. Неужто за семь лет вам ни разу не приходила в голову такая мысль?

— Как не прийти! — Мари надменно передернула плечами. — Спроси он вовремя, я бы ответила. Ничего и не было, окромя того, что он своими глазами видал. Он-то, художник, пошалить любил, известное дело, человек молодой, ласковый он был, нравился мне, чего греха таить. А согрешить, как бог свят, не согрешила.

— Вот это-то и надо было вашему мужу хоть раз услышать из ваших уст!

— Мог бы и спросить, времечка-то хватило — семь годков, ни больше ни меньше. Так нет же, все маялись бок о бок, что твои грешники в аду. Было время, думала руки на себя наложить, особливо в темноте донимал враг рода человечьего, бывало, лягу в постелю и до зари места себе не нахожу, только потом и это прошло, смилостивилась Пресвятая Дева Мария. Что ж мне, из-за этого греховодника на вечные муки идтить?

— И не надо, голубушка, вот увидите, жизнь вас еще порадует, вы же молодая и такая красивая!

На этот раз Мари Малярша поправила платок на лбу. На языке платков это должно было означать: «знаю, что хороша, но когда слышу об этом, смущаюсь и хорошею вдвое».

— Вот и чепайский святой ткач то же сказывал, — она потупила глаза. — Я ить и у него была, спрашивала, что духи про меня говорят. Явились они к нему, сами все в белом, а на груди розы красные приколоты, и сказывали, чтобы потерпела я ровно семь годков, а там обрету венец всей жизни моей.