Тетя Палади была очень плохой актрисой, но безукоризненной вдовой. Она с большим усердием сохраняла память о своем муже, вследствие чего, принимая во внимание его выдающиеся заслуги в области театрального искусства, ей удалось добиться от государства разрешения на открытие частной актерской школы.

Полтора года ходила я в ее школу, после того как Лаци мою новую попытку поступления в институт счел несовместимой со своей преподавательской деятельностью. Я и не возражала, главное — что я могу учиться, практиковаться, стать актрисой.

— Лев! — кричит тетя Палади в начале урока.

Мы все принимаемся грозно рычать, долго растягивая звук «о».

На уроках речевой техники у тети Палади, подражая голосам животных, мы овладели правильным произношением гласных звуков.

— Тюлень!

Это была команда к лаеобразному повторению короткого звука «у».

— Коза!

И мы, посредством блеяния, приступали к упражнению над звуком «э».

Я захожу в обувной магазин. Вблизи дама, покупающая туфли, уже не похожа на тетю Палади. Тетя Палади была очень красивая. Особенно на нас действовал теплый цвет карих глаз. Мы уважали ее, даже когда она заставляла нас блеять.

Собственно актерской игре нас обучали доктор «Огонь» и доктор «Вода». Мы дали им эти прозвища потому, что обучали они по совершенно противоположным друг другу методикам.

— Только никакого вживания. Чувства надо экономить. Дисциплина, точность — вот секрет актерского мастерства, — выговаривал доктор Вода студенту, который попытался сыграть этюд с полной отдачей.

— Что это за инженерная точность, сынок? У вас нет сердца, что вы мне здесь мозгами играете? — обрушивался на нас доктор Огонь, когда на крохотном помосте, изображающем сцену, мы начинали с ним работать после урока его антипода.

Когда я рассказала Лаци, как нас учат, он только посмеялся, сказав, что актерской игре можно научиться и без школы, на сцене.

У меня прошла охота к учению, но я все же еще некоторое время ходила в школу. Окончательно я рассталась со школой тети Палади, когда уже пятый месяц носила под сердцем Марику. Однажды на уроке речевой техники во время упражнений на звук «о» один коллега, дипломированный астроном, осваивавший еще и актерское мастерство, вдруг шепнул мне на ухо:

— Скажите, Кати, вы не боитесь, что, если еще некоторое время будете сюда ходить, в конце концов родите маленького здоровенького львенка?

Астроном страшно меня напутал, поскольку я всегда очень живо представляю то, что говорят. Вот и тогда я тотчас увидела себя, как я гуляю по Холму роз, везя перед собой голубую коляску, а в коляске в белом кружевном чепчике добродушно скалится маленький львеночек.

— Ах, какой славный малыш! — слышу я мелодичный голос примадонны с пятнадцатисантиметровой улыбкой (она несколько лет назад была любовницей Лаци). — Девочка или мальчик?

2

В обувном магазине на меня смотрят с любопытством. Ко мне подходят сразу две продавщицы. Я уже привыкла к этим взглядам. Но на этот раз любопытство вызвано исключительно моей внешностью. Эти меня не узнали.

— Чего желаете, сударыня? — спрашивает одна.

Я же говорила! Когда меня узнают, то называют «госпожа актриса». Я с досадой сажусь и ставлю ноги на покатую скамеечку.

— Я влюблен в твои ноги, — сказал Лаци, когда мы приехали домой с банкета после премьеры «Что же завтра?».

Мне очень хотелось, чтобы он рассказал о спектакле, объяснил, что в нем было такого особенно хорошего и нового, но он горячо затряс головой.

— Я желаю говорить только о твоих ногах, — немного пьяно прервал он меня, — таких легких, милых линий человеческий глаз нигде больше не обретет. Есть красивых линий плоды, листья, кристаллы льда, облака, и в геометрии можно найти поэтичные дуги, очаровательные подъемы, но твои ноги превосходят все, что до сих пор создала природа. Где ж мне искать бессмертие, боже ты мой, если не в твоих ногах?

Я испугалась. Потому что неожиданно — сначала за рулем машины, а теперь во второй раз — он без всякого перехода начал плакать. Потом он встряхнулся, словно вылезшая из воды на берег собака.

— Я немного лишнего выпил, Кати, вот и все, — рассмеялся он — тоже без всякого перехода, — протрезвев, — поди сюда, прочитай мне что-нибудь из Джульетты. Помнишь что-нибудь наизусть?

— Я всю роль знаю наизусть.

Никогда не забуду эту ночь. Он до рассвета играл со мной пьесу, поправлял меня, направлял, много советовал и ни разу не назвал дурой, хотя я была зажата более, чем когда-либо. Сцены с двумя действующими лицами мы прошли даже по нескольку раз, передвигая мебель с места на место, то есть меняя декорации, в исступлении колотили в стену и падали на ковер от счастливого смеха.

— Хороша я была, Лаци? — спросила я, счастливая и усталая.

Он молча улыбался. Улыбался мне ласково и устало. Постоял так некоторое время, потом лицо его посерьезнело. Он поднял жалюзи, распахнул окно. Я поежилась от холодного утреннего воздуха. Лаци с благоговением смотрел на мои ноги.

3

Вспоминая эту ночь, я примеряю уже четвертую пару туфель. Две из четырех в общем вполне хороши. Легкие, изящные, удобные. Но я ищу еще лучшие. Великолепное чувство — погружать ноги в новые и новые туфли. Все взгляды обращены на меня. Маленький, кругленький и лысый директор магазина пялился на меня и ушами, и брюхом — просто одно огромное глазное яблоко. Одна из продавщиц шипит вокруг меня, словно дрессированная змея, моим ногам завидует, у другой руки дрожат от почтения, каждое ее движение выдает, что таких красивых ног она еще не видывала. Я считаю про себя, которую пару туфель мне несут. На двадцать третьей сердце мое настолько переполнено счастьем, что я уже больше не могу и прошу завернуть туфли, которые примеряла вторыми. Без пяти десять. Я направляюсь к кондитерской.

Я уверена, эти туфли просто необходимы для успеха премьеры. В воображении я уже стою в них на сцене и чувствую себя в десять раз увереннее. У меня даже голос становится чище, как подумаю о туфлях.

В правой руке у меня болтаются упакованные туфли. Человечество ожидает прекрасное будущее, такое, какое для него, вероятно, придумывает Дюри Форбат, когда покупает новую авторучку. Левой руке чего-то не хватает. Ей не хватает ладошки маленькой Мари. Не надо было мне сегодня отпускать ее в школу. «Удостоверяю, что моя дочь, Марика Мереи, сегодня не может посещать школьные занятия из-за приготовлений к премьере». Это был бы прекрасный литературный текст.

4

— Девушка, будьте добры: один кофе и пирожное без крема.

Большой бледно-лиловый зал кондитерской полон света. Здесь словно постоянно расхаживает взад-вперед некий прозрачный маляр.

Из-за пятого столика на меня скалится седая мужская голова. Это Хаппер, театральный ростовщик. Он сидит в обществе незнакомой молодой девушки. Хаппер — красавец мужчина, из той породы, на которых смотреть противно, до того красивы. Живет он тем, что дает актерам в долг под двадцать процентов. Другими видами искусства он не занимается, писателей, например, не финансирует, в них он не уверен. Я слышала о нем много плохого, поэтому обошлась с ним решительно и сурово. Правда, один раз я приняла его близко к сердцу.

— Госпожа актриса думает, что я какой-нибудь жестокий Гарпагон? Ну-ка, посмотрите! Видите эти двенадцать фотографий? Двенадцать могил, чистых, ухоженных, в цветах. Двенадцать прекрасных памятников. А знаете, госпожа актриса, чьи это могилы? Тех, чьи родные живут далеко, в Америке. Эти могилы покрыл бы бурьян, сорняки, если бы жадный и злой Хаппер не ухаживал за ними. Видите ли, госпожа актриса, это моя страсть, это моя неизвестная семья из двенадцати членов…

Я расчувствовалась. Даже устыдилась, что думала о нем плохо. А выяснилось, что Хаппер с этими своими могилами очень даже чувствительный человек и личность его совсем не исчерпывается гадким ростовщичеством.