Но я все равно не мог забыть того, что было раньше. Поэтому я сказал:
— Нечего вам раскидывать мозгами. Подыщите какой-нибудь очень хороший дом и пристройте в нем Берта старшим дворником. Тогда он будет самым молодым старшим дворником во всей ФРГ.
Виганд с яростью махнул рукой и снова горячо заговорил; не сомневаюсь, что он уже не в первый раз произносил эту свою пылкую речь; наверное, с ее помощью он переубедил Кронерта и других членов спортивного общества «Львы гавани». Я понял это после первых же его фраз.
— Послушай, парень. Было время, когда ты считался его другом, когда все мы ходили у него в друзьях. В ту пору он был знаменитым, о нем без конца писали и говорили. И мы, его друзья, тоже без конца писали и говорили о нем. Никому тогда не казалось обременительным поддерживать дружбу с Бертом Бухнером. Да, он покинул нас и перешел в «Викторию»; нам ничего не оставалось, как издали наблюдать за его успехами. Но даже после этого мы частенько вспоминали, что Берт Бухнер начинал с нами. И мы давным-давно втайне простили Берту все, за что вслух продолжали его порицать. Ведь Берт — спортсмен божьей милостью, а когда ты встречаешь спортсмена божьей милостью, изволь мирись со многим! В свое время мы гордились его дружбой, во всяком случае, гордились, пока он был знаменит. Но потом он начал сдавать, его звезда закатилась, дружба с ним перестала быть лестной; вот тут-то мы и начали его критиковать. Ты… Впрочем, не ты один, а все мы поняли, что у Берта бездна недостатков. Странно только, что это пришло нам в голову почти одновременно. Правда, странно? Корабль дал течь, заклепки повылетали, мы тоже повылетали, разлетелись во все стороны… Хороши друзья! А ведь мы должны были поддерживать Берта, стать опорой для него. Но в один прекрасный день, когда он оказался на мели, мы его бросили. Особой доблести я в этом не вижу. Ведь не без нашей помощи Берт стал тем, чем он стал. Каждый из нас вложил в это свою лепту. Мы гнали его вперед, мы его понукали, мы ему аплодировали. Наконец, мы курили ему фимиам, считая, что этот фимиам предназначен и для нас тоже. И еще — мы усердно завинчивали гайки. В результате он целиком положился на нас, на наши восторги. Наши восторги он по ошибке принял за нечто незыблемое, за своего рода страховой полис. Именно в этом его ошибка, парень. Больше ни в чем.
Виганд даже не сказал до свидания, разбежался, вскочил на велосипед и быстро поехал к стадиону; там он сошел с велосипеда и внес его в туннель. Он не дал мне и рта раскрыть, но представим себе, что у меня появилась бы возможность возразить. Что я сказал бы в тот день? Разве я мог объяснить, что разделило нас? Он знал слишком мало о случившемся, я — слишком много. Да, я знал слишком много. На какую-то секунду я почувствовал к Виганду зависть; я завидовал тому, что он может горой стоять за Берта, ведь я вел бы себя точно так же. Но все это продолжалось лишь секунду, потом на меня опять навалилось прошлое.
Стадион от дождя совсем потемнел, под его овал, покоившийся на бетонных опорах, вели черные, похожие на туннели ходы, и когда я вошел в туннель, в котором незадолго до того исчез Виганд, мне вдруг показалось, что я вхожу в гигантскую ловушку.
Я опять вспомнил Берта, попытался представить себе, как он лежит один на кровати в своей конуре — в сарае у рыбозавода, — как он лежит и смотрит в потолок с лампочкой без абажура. Наверное, он смотрит на этот потолок с тем же выражением лица, с каким смотрел когда-то на брезент палатки в лагере под дамбой. Я представил себе, как он встает, умывается, снимает со стены спортивные ботинки, чьи шипы помнят бесчисленные гаревые дорожки, чьи шипы впились в ступню Дорна, преодолевая сопротивление живой плоти… Мысленно я видел, как Берт появляется на пороге своего убогого жилища, проходит мимо штабелей из ящиков, которые сам сложил. Да, в ту секунду я ясно видел Берта, человека, оставившего позади и победившего множество соперников, но не сумевшего победить себя.
Берт Бухнер… Удар колокола возвестил, что он начал последний круг, колокол зазвонил опять — на этот раз в последний круг вошел Хельстрём, за ним Сибон, а за Сибоном все остальные. Берт с ужасом оборачивается, кажется, будто его соединяет с противниками невидимый провод, по которому идут сигналы об их намерениях. Берт оборачивается, сигналы его не обманули — противники неотвратимо приближаются, грозные, самоуверенные, кичащиеся своим превосходством. Удлинив шаг, они врываются в его защитную зону, зону страха… Между Бертом и ними всего лишь двадцать метров, пятнадцать метров, десять метров… А где же финиш? Да, дистанция между Бертом и его преследователями теперь только десять метров! Сделав рывок, они как на крыльях нагоняют его; для Хельстрёма и Сибона Берт — добыча, которую они загонят насмерть. Всего восемь метров расстояния. Берт! Берт!
Но Берт еще нажимает, его колени взлетают вверх, шаг становится шире. Берт!.. Покажи им, отбрось их назад, обгони их!..
Почему он от них не отрывается, почему не удерживает свое преимущество? Молодец! Удержал, оторвался!.. Нет, нет, его шаг опять укорачивается, он делает слишком короткие, слишком медленные шажки! Кажется, будто тело у него налито свинцом, движения скованны, он бежит как автомат… Что это? Неужели он опять пошатнулся? Этот ужасный ветер бьет его в лицо, потом в бок, скоро он будет у него за спиной. Только бы Берт вышел на финишную прямую! Он поставит новый рекорд!
Теперь Сибон идет вровень с Хельстрёмом, но не обгоняет его, хотя в вираже ему придется бежать по внешней, более длинной, стороне дорожки. Муссо совершает последний рывок. Нет, он не пытается нагнать лидеров, он убыстряет бег только для того, чтобы не пропустить вперед Кристенсена и Кнудсена, которые преследуют его с тем же ожесточением, с каким Хельстрём и Сибон преследуют Берта. А где Оприс?
Почему Берт остановился? Впечатление такое, будто он вдруг остановился. Нет, он еще борется. Бежит с трудом, тащится из последних сил как черепаха. А в это время Хельстрём и Сибон мчатся еле касаясь земли, и они все еще убыстряют темп, их гонит вперед вековечный инстинкт охотников. Ах, как они идут! Их тела распластались над землей, они уже почти нагнали Берта. Берт проиграет, на этот раз он заплатит за все. Берт, Берт!.. Ему уже ничто не поможет. Напрасные усилия! Берту не вырваться больше вперед; сколько ни натягивай тетиву, лук не выстрелит.
Как страшно Берту теперь! Ведь он понял, что у самой цели ноги предали его, отказались ему служить… А до финиша совсем близко, Берт уже чувствует прикосновение ленточки к груди, ему кажется, будто он обрывает эту ленточку, как обрывал ее сотни раз, когда финишировал первым.
В мыслях Берт уже там, но он здесь и знает, что он здесь, ведь ноги ему не повинуются, они изменили ему, не желают слушаться его приказов. Только пять метров отделяют Берта от Хельстрёма и Сибона. В вираже перед финишной прямой они нагонят его и обойдут. Берт загребает руками, бросает голову то вправо, то влево. Нет, теперь ему стало еще хуже. Теперь он ползет так, словно на его спину давит груз весом в центнер… Солнце исчезло, тени на гаревой дорожке тоже исчезли!
Все равно он победит. Берт! Берт! Берт защищает последний клочок пространства, который ему еще остался, жалкие пять метров, защищает их всей силой своего неуемного страха. Он обороняется от натиска преследователей, как человек, который спасает свое последнее достояние. Эти пять метров — все, что есть у Берта! Пять метров преимущества — последняя собственность Берта, его последний капитал.
Муссо уменьшил разрыв с лидерами, он вошел в свой знаменитый предстартовый рывок. Но в данном случае рывок не имеет смысла, нечеловеческие усилия Муссо не имеют смысла. Он уже все равно не нагонит Хельстрёма и Сибона. Зачем же он ринулся вперед? В мозгу у Муссо автоматически, без учета обстановки, сработал таинственный механизм, который напомнил ему о рывке; в назначенный час зазвонил невидимый будильник, подстегнувший спортсмена, бросивший его вперед.
