— Трава, — сказал я. Но в ту же секунду почувствовал, что рыба дернула, не очень сильно, но дернула. И я увидел рядом с блесной белое брюшко, рыба и блесна кружили друг за другом. Сопротивление лески стало сильнее. Но рыба была уже так близко от лодки, что Берт смог достать ее сеткой. Такого большого окуня я еще ни разу не вылавливал. Мой крючок зацепил его за брюшко. В окуне было без малого кило… А вот и середина озера… Теперь мы ловили только на середине. Берт стоял в лодке и забрасывал блесну во все стороны; леска с шумом бежала по катушке, потом раздавался всплеск, и блесна погружалась в воду. Иногда она, впрочем, с подскоком шлепала по воде, как плоский камешек, брошенный умелой рукой. Клева не было. Не вытаскивая блесны из воды, мы снова двинулись вдоль берега к тому месту, где на дне густо росла трава и где Берт оставил живца. Леска была туго натянута и слегка дрожала… Берт это сразу заметил и сильно наклонился за борт. Движением руки он показал мне на сетку, а сам, держась за удилище, схватил леску и обернул ее вокруг ладони. Петля лески тут же врезалась в ладонь. Берт натянул леску еще сильнее; очень большая тень стрелой пронеслась к поверхности и, дернувшись, снова исчезла в глубине.

— Ты ее видел?

— Да, да, — сказал он. — Тише, старина, сиди смирно. Теперь он опять обматывал леску вокруг руки — вторая петля, третья… Леска становилась все короче, и пойманная рыба с яростью била плавниками по воде, так, что на поверхности возникали маленькие водовороты. Щука медленно поднималась кверху. Ее пасть была открыта, жабры опущены. Она дергала и рвала леску, а потом вдруг метнулась высоко вверх и изо всех сил затряслась в воздухе, стараясь освободиться от крючка. Но это ей не удалось. Крючок вошел глубоко под жабры, так что рыба смогла бы избавиться от него разве что оторвав себе голову. Под конец щука встала стоймя, покачиваясь из стороны в сторону и глядя на руку Берта так, словно хотела ее цапнуть. Но я уже поддел нашу добычу сеткой и с силой приблизил к лодке. Щука была поймана. По моим расчетам, в ней было около семи килограммов, но она потянула целых восемь с половиной… Когда мы выпотрошили эту щуку, в брюхе у нее кроме нашего окуня оказалась еще белесая, наполовину переваренная маленькая щучка. Ей-богу, после того как мы с Бертом благополучно вытащили огромную щуку, мы почувствовали себя так, словно с нас свалилась тяжесть. Берт глотнул из моей фляжки, от радости он без конца подталкивал меня в бок. И мы долго разговаривали. Теперь я знал, что кроме меня у него нет ни одного настоящего друга — ведь он ни разу не выезжал на рыбалку с кем-нибудь еще! Поэтому я счел своим долгом опять сказать ему то, что уже неоднократно говорил. Нет, я больше не мог вынести этого обреченного молчания, мне претила мысль, что я, не сказав ни слова, потеряю его. Моя сложная тактика показалась мне в день, когда мы поймали щуку, совершенно дурацкой, и я решил преодолеть то, что стояло между нами, и выложить ему все, что у меня накипело. На этом озере мы в последний раз подвели итоги. Мы сидели в лодке, и Берт, сказал мне:

— Начинай, старина. Я весь — внимание. Ты же знаешь, я всегда прислушиваюсь к тебе. Мы друг друга достаточно хорошо изучили.

Достаточно ли хорошо я изучил Берта? Пока я говорил, глаза у него были опущены, время от времени он кивал головой. И он выслушал меня не перебивая.

Сейчас, Берт, — сказал я, — ты добился всего, чего может добиться человек в твоем положении. Ты независим во всех смыслах, держишь несколько рекордов, тебя знает и любит широкая публика: когда ты бежишь, она за тебя болеет… Сейчас самый подходящий момент выйти из игры. Ты ведь знаешь, Берт, как переменчивы люди: стоит тебе потерпеть поражение в нескольких забегах — и публика от тебя отвернется. Вспомни других спортсменов, вспомни, как быстро их забыли. Иногда умение уйти вовремя приносит больше преимуществ, чем победы, к которым человек всю жизнь стремится. Слава — не страховой полис. На твоем месте я бы провел еще один спортивный сезон и сказал «прощайте». Поезжай в Ганновер, стань студентом; может быть, все тогда образуется само собой. Здесь ты можешь каждую минуту оступиться.

Мы долго молчали, потом Берт сказал, не глядя мне в лицо:

— Наверное, ты прав, старина. Но советовать всегда легко. Чего я, собственно, добьюсь, отказавшись от бега? Трудно сказать «прощай», пока ты еще в форме. Мне необходим спорт, я не могу от него отказаться.

— Нет, Берт, тебе необходим не спорт, а победы, рукоплескания — все то, что несет с собой успех. Вспомни маленького аргентинца, вспомни Фалькераса. Он говорил: «Победы были для меня наркотиком. И этот наркотик меня доконал. Под конец я просто не мог жить без побед». Надо уйти из спорта до того, как ты станешь наркоманом. Ты должен решиться сейчас, пока ты еще можешь выбирать.

— А я еще могу выбирать? — спросил Берт.

— Не знаю, — сказал я. — Все покажет твое решение.

Берт столкнул в воду нос лодки. Потом спрыгнул в лодку, всунул весла в уключины и сказал:

— Подождем еще, старина. Поглядим, что будет дальше. Сперва я должен поговорить с Матерном и успокоить викторианцев. Думаю, что я перегнул палку. Вначале я хочу уладить эту историю. И ты можешь мне помочь.

Да, я в последний раз высказал ему все, что было у меня на душе. И почувствовал даже некоторое облегчение. Мне показалось, что я кое-чего достиг. Может быть, именно поэтому я с такой охотой выполнил его просьбу — помог урегулировать дела с Матерном и другими. Викторианцы сразу поняли, на кого я намекаю в своей статье, они без труда догадались, что я имею в виду Берта. Я написал, что с хорошим бегуном надо обращаться иначе, нежели со сторожем на стадионе. Совершенно естественно, что очень хороший спортсмен обладает тонкой нервной организацией. Человек, который выдерживает немыслимые перегрузки, обычно немыслимо впечатлителен и уязвим. Поэтому спортивное общество, за которое выступает первоклассный спортсмен, писал я, обязано считаться с ним… Мои надежды оправдались: викторианцы прочли статью. Матерн понял намек и, фигурально выражаясь, снова прижал к груди Берта: казалось, все уладилось…

…О боже! Их нагоняет Муссо, крутобедрый, загорелый до черноты Муссо. Он обошел Оприса, обошел Сибона и Хельстрёма; события приняли угрожающий оборот, рывок Муссо все еще продолжается; как видно, итальянец решил обойти Берта, а может, он этого вовсе не хочет, может, он просто намерен создать себе хорошие предпосылки для рывка перед стартом. Муссо славится своим предстартовым спуртом, в последние секунды он уже не раз побеждал самых опасных соперников… Неужели этот забег также решит его рывок?.. Муссо замедляет темп. Может быть, он задумал остаться между Бертом и Хельстрёмом. Не исключено. Теперь Муссо удлинил шаг, его плечи чуть расслабились. Нет, результаты этого забега еще нельзя предсказать. А если что-нибудь и можно предсказать, то лишь учитывая самообладание Хельстрёма и Сибона, их непоколебимую уверенность в своих силах. Как спокойно они бегут, не меняя раз избранного темпа, не обращая внимания на борьбу противников за место! Сразу видно, что они верят в победу… Муссо что-то держит в руде, — кажется, носовой платок, которым он на бегу вытирает затылок и лицо… Взяв поворот, Берт оглянулся, узнал Муссо, но выражение его лица не изменилось… Возможно, он считает, что Муссо менее опасен, чем другие. При каждом шаге Муссо четко вырисовываются мускулы на его ногах, мускулы икр, бугры мускулов на бедрах. Муссо — тип бегуна-силача. А Хельстрём — бегун прирожденный. Так, по крайней мере, следует из классификации Гизе. У кого больше шансов на победу? Согласно теории Гизе, прирожденному спортсмену легче прийти первому, во всяком случае, на дальних дистанциях: у него более емкие легкие, более выносливое сердце. Зато спортсмен с особо развитой мускулатурой — царь и бог на коротких и средних дистанциях. Если победит Хельстрём, то тем самым победит теория Гизе. Разве не так?

Победы Берта… За все те годы он не потерпел поражения ни в одном забеге. И мы сами, и викторианцы привыкли к тому, что его имя — залог победы. Абсолютный чемпион ФРГ, абсолютный чемпион Европы… Все рекорды принадлежали Берту Бухнеру. Когда он бежал, не возникало вопроса, кто окажется победителем. Противникам оставалось бороться только за второе и третье места. В Або, в Мальмё, в Лионе, на вечернем спортивном празднике в Манчестере, в Будапеште, на летних соревнованиях в Неаполе — повсюду он приходил первым. Там, где он появлялся, исход забега был предрешен… И так считали не только мы с ним, но почти все зрители, заполнявшие трибуны. Он был всеобщим любимцем, почти все болели за него. Перед каждым стартом он искал меня глазами, я махал ему рукой, он махал мне в ответ. И я был твердо уверен, что он победит. Казалось, между мной и им существует некий тайный сговор, и перед стартом мы подаем друг другу важный сигнал; наш кивок можно было счесть своего рода талисманом, приносящим счастье. Мои соседи по трибуне поворачивали головы, мерили меня вопросительными взглядами. Конечно, они знали Берта, и им хотелось понять, что за таинственная связь существует между мной и им… Годы побед… Каждый уличный мальчишка повторял его имя, и когда ребята бежали наперегонки, они кричали: «Чур, я буду Бертом Бухнером!» Девушки в женской спортивной школе организовали кружок Берта Бухнера, они коллекционировали его портреты и на своих вечерах угощали Берта домашними тортами. Я вовсе не удивился, когда однажды к Берту в магазин пришел незнакомец с каким-то обращением. Это произошло в год Олимпийских игр, имя Берта было у всех на устах, и незнакомец во что бы то ни стало хотел заполучить его подпись под обращением против ремилитаризации или против несправедливого налога на оборот… Не помню сейчас точно, о чем шла речь в этом обращении.