— Можешь сбросить эту жесть, малыш! Мы сделали пять дублей.

Они помогли Берту разоблачиться и отвезли нас обратно на пляж в курортный городок. Берт потащил меня за собой. Уже спустились сумерки. Мы шли мимо темных, похожих на разинутые пасти плетеных кресел с тентами, а потом поднялись по песчаной тропинке между соснами к ярко освещенному казино.

— Давай заглянем сюда, старина, — сказал Берт. — Может, сегодня мне привалит счастье. После того как целый день вкалываешь, необходима разрядка. Иначе не будешь в форме. Это как тренировка у Гизе.

У меня не было ни гроша за душой, я вообще не хотел идти, но Берт взял меня под руку и потащил. Мы уже стояли у входа в казино, как вдруг словно из-под земли вырос Матерн, за ним маячил Уве Галлаш с сонной улыбкой на губах. Они появились совершенно неожиданно. Короткое приветствие… Никто не жал друг другу руки, никто не хлопал друг друга по плечу, мы ограничились самыми необходимыми словами.

— Я хотел бы с вами поговорить, Берт.

И мы снова поплелись вниз, во второй раз прошли мимо разинутых, как пасти, плетеных кресел. Такова была воля Матерна, вице-президента общества «Виктория»… Над бухтой разнесся дробный перестук мотора — рыбацкая шлюпка возвращалась домой. В сумерках мерцала кромка пены. Над нашими головами прошумела стая птиц. Наконец-то Матерн остановился. Многозначительно прикрыл глаза, многозначительно оглядел всех нас. И только после этого высказал свою угрозу… Теперь я окончательно понял, что между ними что-то произошло. Я круто повернулся и пошел.

— …вы знаете, мы не мелочны…

Я спустился к самому морю.

— …но вы нам солгали. Не захотели выступать на чемпионате, придумали пустяковый предлог. Вам это, видите ли, ничего не давало…

Я стоял и курил у самой воды, волны лизали мои подошвы.

— Но для кино вы согласны бежать… Стоило им поманить вас пальцем, и вы забыли о своей усталости. А мы узнаем обо всем последними…

Недалеко от берега бесшумно проплыла лодка, с нее доносились звуки музыки.

— …Да, я знаю, вы не получаете гонорара. Можете мне об этом не рассказывать. Я достаточно хорошо информирован обо всем, в том числе и о сумме ваших издержек. Но не в этом суть. Главное, что с «Викторией» вы, видно, не очень-то церемонитесь… Ну что ж, и мы можем перестать церемониться со спортсменом, который…

Я отошел еще дальше, при каждом моем шаге под ногами у меня хлюпала вода.

— …Да, это мы знаем. Можете ничего не говорить. Тем более у вас нет причин удивляться, если мы сочтем нужным сделать соответствующие выводы… Добрый вечер.

Я быстро повернулся и увидел спину удалявшегося Матерна, увидел спину Уве Галлаша. Они шли по направлению к машине. Секунду Берт стоял неподвижно, ошеломленный, потом он что-то крикнул им вдогонку и быстрым шагом пошел вслед за Матерном и Галлашем, у машины Матерна он нагнал их. Теперь Берт знал себе цену. Победы, встречи, которые ему устраивали, известность, которую он приобрел… Нет, его цена выше, чем думают эти молодчики… Он чувствовал себя совсем иначе, чем в ту пору, когда работал на вонючей фабрике и выступал за «Львов гавани»… Он знал, что человек с таким именем, как он, не обязан выслушивать оскорбления. Голос его звучал уверенно; отвечая им, он был полон чувства собственного достоинства.

— Подумайте, чего стоит ваше общество без меня! Кто бы стал говорить о «Виктории», если бы я не выступал за вас? Быть может, люди говорили бы о ваших празднествах, но уж никак не о ваших спортивных достижениях. Известность вам принесли мои рекорды. Ваша известность добыта мною. Широкая публика знает не вас, а меня. И она делает ставку на меня. Да, один раз я бежал не для вас. Ну и что же! Можно подумать, будто я совершил бог знает какое преступление. В чем я, собственно, провинился? Меня попросили сняться в кино, и я бежал перед кинокамерой. Но бежать перед кинокамерой куда легче, нежели выступать на соревнованиях. Пора бы вам это усвоить. А если вы это еще не усвоили, то пожалуйста… Можете делать выводы. Но и я считаю себя вправе сделать свои выводы. После возвращения из Америки у меня было много предложений. Возможно, я выберу время и внимательно рассмотрю эти предложения. Добрый вечер.

Дверцы машины захлопнулись. Берт подозвал меня к себе, голос его звучал спокойно.

— Теперь в самый раз поиграть, старина. Лучшая разрядка.

В этот вечер он и впрямь «поиграл». Он был вообще единственным, кто играл по-настоящему. Все остальные посетители казино — по-моему, это были сплошь мелкие торговые служащие или секретари, мечтавшие поправить свое финансовое положение с помощью двухмарковых фишек, — все остальные бодро ставили на черное или на красное; мысленно они уже отнимали от будущего выигрыша стоимость проезда, проигрыш они вообще не принимали в расчет… Но Берт играл по-настоящему. Каждый раз он ставил на «зеро» и проигрывал. Он поставил на «зеро» четырнадцать раз подряд. Во время игры он не сказал ни единого слова. Я поместился напротив него, видел как он проигрывает. И, не выдержав, посоветовал ему поставить на трансверсаль^[2]. Но Берт опять поставил на «зеро» и проиграл. По виду никто не принял бы его за азартного игрока. Если бы киношники решили снять фильм о рулетке, они не взяли бы Берта на главную роль; главную роль у них сыграл бы актер с блуждающим взглядом и иссохшим лицом, с тонкими, нервными пальцами, человек, который курит сигарету за сигаретой. Правда, таких игроков, по-моему, не существует в природе, во всяком случае, их не существовало в этом казино, где фортуна повернулась лицом к демократии. Да, Берт не производил впечатления настоящего игрока. Но потом, когда я увидел, что множество господ очень вежливо, хотя и ненавязчиво кланяются Берту, я понял, что Берт был завсегдатаем казино, так сказать, их постоянным клиентом. А к постоянным клиентам здесь были чрезвычайно внимательны, как, впрочем, и во всех других заведениях, где успех предприятия зависит именно от таких постоянных клиентов… После того как Берт проигрался в пух и прах, поставив все свои деньги на «зеро», он опять заговорил со мной. Но я, увы, не мог ему ничем помочь, у меня не оказалось даже двадцати марок. Я не знал точно, сколько он просадил, решив «поиграть» в тот вечер, но уверен, что он оставил в казино не менее половины своего месячного жалования. Не менее…

Мы вышли на свежий воздух и начали искать машину киношников, которые собирались поужинать в рыбном ресторанчике. Киношники уже уехали… Пришлось нам топать домой пешком по старой проселочной дороге, обсаженной кустарником; мы брели в темноте по растрескавшейся глине и по засохшим колеям. Поднявшись в гору, мы взглянули на бухту — под холодным светом луны море ярко блестело… Я давно хотел поговорить с Бертом. И сейчас для этого представился благоприятный случай. Мне надо было сказать многое. Я уже давно искал подходящей возможности. Но именно теперь, когда случай представился, я молчал. Удивительная история! Быть может, я молчал потому, что втайне уже смирился с собственным бессилием, потому что знал — все идет своим чередом и никакие слова ни на йоту не изменят судьбу Берта. Да, наверное, мое затянувшееся молчание было признанием, инстинктивным признанием того, что я капитулировал, отрекся от Берта.

Впрочем, через день все опять переменилось. На первый взгляд, во всяком случае.

…Под нами огни деревушки, ухабистая дорога, маленькая деревенская гостиница, где хранилась наша рыболовная снасть, озеро с кромкой камыша, в котором мы собирались на следующий день ловить щук. Йенсен, самый невозмутимый трактирщик в мире, вышел, как всегда в подтяжках. Никогда в жизни я не встречал человека, который так медленно выражал бы свои мысли, как Йенс Йенсен. За весь вечер он едва успел сообщить нам, что накануне один из его сыновей поймал четырнадцатикилограммовую щуку… Йенсен приготовил к нашему приезду все: комнату, лодку, рыбок для наживки, маленьких окуньков, которых он погружал в воду в железной коробке с пробитыми дырочками… С каким немыслимым нетерпением ты каждый раз ждешь той секунды, когда в первый раз забросишь блесну! Так, наверное, чувствуют себя бегуны на старте, если им предстоит бежать с незнакомым противником. Ожидание и страх перед выстрелом стартового пистолета! Да, наверное, спортсмены, которые, пригнувшись или присев на корточки, следят за косо поднятым пистолетом стартера, испытывают почти то же чувство! Берт сел на весла. Вода в озере была неподвижна и казалась черно-синей; из камышей доносились щебет и кряканье; прямо у самой лодки неожиданно вынырнула чомга, испугалась и опять скрылась под водой, и в том месте, где она нырнула, разошлись круги. Небо было облачное, ни ветерка. Наконец я забросил тяжелую блесну, катушка спиннинга долго разматывалась, под воду ушло метров двадцать, только тут я закрепил леску. Берт греб так, чтобы лодка все время находилась на одинаковом расстоянии от берега, и она скользила вдоль камышей. Он широко и почти бесшумно разводил весла. Только иногда, когда лодка ускоряла ход, Берт на секунду поднимал весла, и я видел, как с лопастей стекала вода; я крепко сжимал ручку спиннинга, потому что крупная щука, схватив наживку, иногда вырывает спиннинг из рук. И я не спускал глаз с Берта. Его лицо было строго — не дай бог упустить то мгновение, когда рыба клюнет! И в то же время на нем читалось счастье, счастье ожидания. Мы зашли в заливчик, и Берт перестал грести. Я слегка намотал леску и протянул Берту ручку удилища. Он встал и начал осторожно вести спиннинг по воде. Тяжелая блесна, покачиваясь в черно-синей воде, прошла по всему заливу. Клева не было. Берт поменял блесну, сперва на медную, потом на пятнистую. Ничего не помогало. Тогда Берт опять сел на весла, и мы поплыли вдоль берега; блесна тянулась за нами… А как мы воспрянули духом, когда на темной от донных трав поверхности — вода здесь была непрозрачной, как в болоте, — вдруг вскипел бешеный водоворот! Целая стайка маленьких красноперок выскочила из воды и, потрепыхавшись немного, снова скрылась в глубине. Я тут же намотал на катушку леску, хотел передать спиннинг Берту, но он отрицательно качнул головой. Берт сложил весла, и лодка скользнула в самую гущу трав, которые, подобно щупальцам, обхватили ее со всех сторон. Теперь мы стояли на месте, и Берт воткнул удилище в мягкое дно, а на удилище укрепил толстую леску с грузиком. Нет, он не стал закидывать блесну, хотя знал, что где-то поблизости охотится щука, — блесна обязательно зацепилась бы за траву. Берт решил ловить на жерлицу. Из железной коробки он вытащил окунька и обрезал ножницами колючки у него на спине: щука охотно берет окуня, но иногда ее останавливают воинственно поднятые спинные плавники. Берт осторожно насадил на крючок живца и повернул крючок так, чтобы его острие было направлено к голове рыбки. Окунь спокойно лежал у Берта на ладони. Но когда Берт опустил живца в озеро, окунек завертелся как плохо нагруженная лодка, которая никак не может выровняться на воде. А потом и крючок и леска медленно, как бы недоверчиво поползли в глубину. Длина лески была метра два, не больше, и короткий толчок скоро возвестил, что свободный спуск окуня кончился. Лодка дернулась несколько раз и выплыла из трав; мы двинулись дальше вдоль камышового пояса, вдоль берега, полого поднимавшегося кверху. Я снова забросил блесну. И когда мы шли наискосок через озеро, где-то почти на середине леска вдруг натянулась, а ручка удилища слегка запружинила, но толчка я не ощутил и подумал было, что блесна зацепилась за какое-нибудь растение на дне или за корягу — сопротивление спиннинга было ровное. Берт перестал грести и начал медленно наматывать леску на катушку.