Опять показалось солнце. Чудеса! Наверное, оно показалось по ошибке. Наше лето не что иное, как мягкая зима; летом начинается полоса дождей… У нас люди даже рождаются под зонтиком. Ей богу. От беспрерывных дождей лица у всех слиняли… Майские грозы, грибной дождик, сентябрьские затяжные дожди, обложной дождь… Дождь смыл с человеческих лиц мысли и страсти. Зато как блестит трава, омытая дождем! Изумрудная трава! Бежать по мокрой дорожке, наверное, страшно трудно. Некоторые спортсмены этого, впрочем, не замечают. Бывает также, что спортсмен участвует в десяти-двадцати забегах, не показывая особенно хороших результатов, а потом вдруг кажется, что гаревая дорожка просто создана для него. И тут он приходит первым, невзирая ни на какие препоны. Берту погода нипочем. Счастье улыбается ему независимо от погоды. Берту не обязательно бежать по мягкой гаревой дорожке. Между прочим, в Копенгагене он побил европейский рекорд вечером. Вечером он бежит лучше, чем днем. Но сейчас ему не помог бы даже вечер; каждый спортсмен достигает такой стадии, когда его уже не спасают никакие самые идеальные условия. Надо самому сделать очень много, чтобы рассчитывать на благоприятное стечение обстоятельств, на стихии…
У Оприса на бедре шрам; я хорошо различаю синевато-красные стежки — рану, видимо, зашивали. Сейчас она может открыться, и тогда после каждого резкого рывка кровь польется струйкой. Где он получил эту рану?
…Лицо у Берта серое, измученное, пепельные светлые волосы — совсем редкие; он уже не улыбается, в его глазах притаился страх, опять он похож на загнанного зверя… Кто-кто, а я умею читать на его лице! Сейчас на нем явственно проступает паника, нечеловеческое напряжение и навязчивая мысль о том, что он должен победить во что бы то ни стало. Да, он оставил позади Кристенсена и Кнудсена, обогнал Муссо… Это было в ту осень в Неаполе. Когда именно?.. Увидеть Неаполь и умереть! Да, это было уже давно. И старые победы вовсе не предвещают новых…
А вот и «Дева победы». Они уже приготовились к чествованию: внизу у ворот стоит «Дева победы» в полном облачении. Разумеется, на ней национальный костюм — домотканая юбка, вышитая кофта; вышивка ручная, все ручное… и еще букет цветов, который она передаст победителю. Пока на девицу набросили прозрачное нейлоновое покрывало — в нем она как в целлофановом мешке… У девочки хорошо развитая грудь, твердая от упражнений с булавами и от гимнастических игр, лицо у нее миловидное, но маловыразительное. Наверное, выйдет замуж за барьериста, или за метателя копья, или за гимнаста, чемпиона на брусьях; каждый день чемпион будет выжиматься на руках у кровати и требовать, чтобы супруга считала, сколько раз он выжал… А кто стоит за ней? Неужели Карла? Не может быть. Карла никогда не соглашалась присутствовать при беге Берта. Усталым жестом она отклоняла все просьбы, все уговоры. Карла никогда не приходила на стадион, за все эти годы она ни разу не сидела на трибуне. Она отказала нам даже в тот день, когда Берт собирался ставить рекорд страны.
Рекорд страны… Да, он хотел установить новый рекорд страны. Это было уже давно, в один сухой июньский вечер. Карла отказалась наотрез. Пришлось нам поехать без нее. Викторианцы устроили большое спортивное празднество. Но празднество было только предлогом. На самом деле народ собрался, чтобы присутствовать при том, как Берт будет ставить рекорд. Лидировать должен был Дорн. Мы пригласили также четырех бегунов из дружеских спортивных обществ: гаревая дорожка не должна была казаться неестественно пустой. И еще по одной причине. Разница между Бертом и Дорном была не столь уже разительной, зрители не сумели бы оценить по достоинству их бег, не будь на стадионе спортсменов-статистов. Когда бегуны вышли из раздевалки, солнце клонилось к закату. Берт был в синем тренировочном костюме, вокруг шеи у него болталось мохнатое полотенце. Зрители были в темных очках, в тщательно отутюженных брюках, в руках они держали смятые газеты. Ни одного кожаного пальто, ни одного завсегдатая футбола… Берт поискал меня глазами, я кивнул. А перед тем как он пошел к старту, появился председатель общества Матерн в белых брюках. Матерн отозвал Берта в сторону, они о чем-то посовещались — я не расслышал ни слова, видел только, что во время разговора Берт упрямо смотрел в землю. Матерн обнял Берта за талию и протянул ему руку. Старт запаздывал.
— Ни черта у них не получится, — сказал Клостерман из «Новостей». — Уверяют, будто оказалось недостаточно судей-секундометристов. Не верю я в рекорды по заказу…
Но когда солнце зашло, они все же начали соревнования, и Дорн тут же рванулся вперед, чтобы диктовать темп Берту. Рекорд им не удалось поставить, хотя Дорн поставил свой личный рекорд и хотя они обогнали статистов чуть ли не на два круга. Возможно, Берт достиг бы цели, если бы противники, которых они обходили, пропускали его сразу. И все же в другой раз Берт поставил рекорд страны. Кажется, он бежал с временем тридцать и сорок шесть. И все, кто присутствовал при этом, знали, что его рекорд не скоро побьют. Скупые, прохладные аплодисменты викторианцев… Их энтузиазм никогда не проявлялся в овациях. Берта не несли на руках со стадиона. Только Матерн, по-моему, забылся — он пританцовывал на месте и поздравлял Берта. Да, кажется, это произошло в тот вечер, когда Берт поставил рекорд страны. После был официальный банкет в клубе, тосты… Уве Галлаш тоже захотел сказать несколько слов: белокурый великан, как всегда, проявил юмор, который был необходим в его положении. Но Карла и в тот вечер не появилась на стадионе… Только после рекорда викторианцы признали Берта. Для этого им понадобился изрядный срок. Только поставив рекорд, он стал в глазах викторианцев истинным викторианцем. Да, ему было что показать людям, и викторианцы сочли его вклад достаточным. Все, кроме клубных официантов. Официанты не желали признавать его по-прежнему. До сих пор помню, в какую ярость я приходил каждый раз, когда они приближались к нашему столику, помню их чванливо-лакейские манеры, их обращение свысока, их молчание — этим молчанием они выражали свое превосходство… Да, только официанты, эти тли, измеряющие человека чаевыми, не желали считаться ни со мной, ни с Бертом. Может быть, они имели на меня зуб, потому что я как-то по ошибке назвал одного из них шефом. «Шеф, я плачу», — сказал я. А с Берта они ничего не могли содрать: он расплачивался талонами… Одним словом, для официантов мы так и остались чужаками. И вот из-за них, главным образом из-за официантов, мы решили отпраздновать знаменательное событие в квартире у Берта. Поехали мы туда на машине Карлы. Матерн и Карла сказали, что приедут сразу вслед за нами. Все остальные сели на машины. «Присяжный весельчак» — тоже; человек восемь-двенадцать забрались в две машины. Дорн сидел у меня на коленях, его костистый зад мне здорово мешал. Дверь в квартире открыл Альф: он взялся приготовить крюшон. Да, теперь Берт уже не жил в своей старой конуре в порту, куда мы, бывало, вваливались всем скопом. В новой квартире не было ни собственноручно сбитой тахты, ни голых полов, ни грязных носков на подоконнике. Двухкомнатная квартира Берта была полностью обставлена. Почему я так ненавидел эту квартиру? Почему чувствовал себя в ней лишним? Что меня так раздражало? Новая мебель? Стеклянные столы? Плетеные кресла? Или картины — морские виды, виды гавани, чайки над морем?.. Картины были подписаны художниками, о существовании которых не знал никто, кроме ганзейцев… А может, я ненавидел эту квартиру из-за книг, которые стояли на мореных коричневых полированных полках?.. Ванна была большая и перед ней лежал коврик из поролона. Ручной душ, всякие штучки-дрючки для умывания, красиво изогнутая щетка… Кто кому намыливал этой щеткой спину? Берт водил гостей по комнатам, показывал, объяснял. А Карла молча стояла, прислонившись спиной к батареям. Стояла и сосала мятные лепешки. Мы сдвинули стулья. Пришлось открыть окно, так как в комнате курили — все эти новомодные квартиры строят так, что после первой же сигареты нечем дышать. Я сидел спиной к открытому окну. Под столом, склонив голову на передние лапы, лениво возлежала собака, похожая на собаку с шампуневой этикетки. Все смотрели на нее, говорили о ней… Как ее звали? Не помню. Кажется, Магда или что-то в этом роде. По крайней мере, так ее называл Уве, и Карла тоже.
