В этот долгий, долгий вечер я по его воле — а может, и по собственной — стал участником заговора. Все началось сразу же после обеда. Мы сидели наверху, у меня в комнате, как вдруг на улице засигналил автомобиль. Берт тут же вышел, из окна я увидел, как он подошел к машине и заговорил. Только я не мог разглядеть, с кем он разговаривает, не понял, что он сказал. Видел только, что дверца распахнулась, и Берт сел в машину. В открытом окошке показалась морда собаки, машина тронулась; собака залаяла, подняв морду, словно была недовольна тем, что я увидел, как Берт садился в автомобиль. Ветер мягко шевелил ее блестящую, чисто вымытую шерсть. Машина поднялась на взгорок, а потом выехала на гудронированное шоссе. Долгий вечер, воскресная усталость… Очевидно, я заснул, не раздеваясь, на своей кровати, так как не услышал стука в дверь. Но потом, почувствовав на себе чей-то пристальный взгляд, вскочил. Они уже были в комнате — хозяйка гостиницы и Tea в дорожном костюме.
Правление спортивного общества послало Tea к Берту, она привезла ему привет от одноклубников, чистые рубашки и полную сумку фруктов — все это я принял у нее. И сказал ей… нет, я уже не помню, что сказал. Мы оставили все у меня в комнате, и, хотя я видел, что она устала от поездки, вышли из гостиницы и поднялись по пригорку к лесу. Ветер шумел в соснах, стая черных птиц кружилась над долиной. Со скамейки мне было видно шоссе, по которому должна была вернуться машина. Я показал Tea деревню, институт и речку, которая поблескивала за каймой ивняка. Она молча следила за движением моей руки и так внимательно разглядывала долину, словно надеялась обнаружить там Берта. Мне пришлось ждать, пока не вернется машина, я считал, что обязан ждать, поскольку мне казалось — тогда мне еще так казалось, — что самое правильное щадить Tea.
Какой это был долгий вечер! Машина все не шла, и я пытался удержать Tea на скамейке, рассказывая об успехах Берта на тренировках.
Наконец, незадолго до наступления сумерек, на шоссе появилась машина. Мы встали. Я считал, что спасаю ее, но сострадание мое привело к роковым результатам.
Мы начали спускаться с горы — да, это случилось во время спуска, — как вдруг я почувствовал в спине пронзительную боль, будто тонкая проволока вошла мне в спину и вышла из груди, будто что-то горячее пронзило меня насквозь; я потерял сознание. Tea и Берт проводили меня до поезда и отправили домой.
Я ничего не знал об осколке у меня в спине, — очевидно, не заметил, что получил его в тот момент, когда потерял руку в лагере военнопленных у пруда, где мы вскоре после побега Берта должны были вытаскивать на берег противопехотные мины, которые подрывал какой-то пожарник. Да, это случилось именно тогда, когда вся эта дребедень уже кончилась, только мне, словно «зайцу», схваченному контролером, пришлось уплатить штраф. Очевидно, в ту секунду, когда мина оторвала мою руку, небольшой осколок незаметно вонзился мне в спину.
Вернувшись домой, я тут же отправился к врачу страховой компании, поскольку лишь он один имел право дать заключение о моей травме. От его заключения зависел размер пенсии.
Доктор не придал большого значения моим болям и ощущению, будто кто-то протянул мне сквозь грудную клетку кусок проволоки. Волей-неволей я извинился и ушел. Однако позже, когда боль стала невыносимой, я снова пошел к нему на прием, только на сей раз не в служебный кабинет, где дело шло о страховках и пенсиях, а в тот кабинет, где он занимался частной практикой. У него была очень большая частная практика, и казалось, он уже забыл о своем старом диагнозе: сделав мне рентген, он спросил, знаю ли я, что у меня в спине сидит осколок, и понимаю ли, что осколок этот весьма опасен. Далее он заметил, что мне следует как можно скорее удалить его. И вскоре я уже лежал на операционном столе…
Так получилось, что я не смог присутствовать при победе Берта в соревнованиях с бельгийскими спортсменами. Я узнал о ней по радио — старшая медсестра одолжила мне свой приемник. Убедительная победа! Собственно говоря, победителем был Гизе, его метод тренировок принес Берту победу. Берт рывком вышел вперед, а потом, сделав еще один рывок на дистанции, оставил позади обоих бельгийских бегунов и лохматого Дорна, своего самого опасного соперника.
Радиокомментатор начал репортаж с наигранной взволнованностью, в интимно-драматическом тоне. Я сразу же понял, что его тайные симпатии были на стороне Дорна. Он делал ставку на Дорна и не придавал большого значения первоначальному преимуществу Берта и его рывкам на дистанции. Комментатор держал микрофон слишком близко к губам, так что репродуктор сильно вибрировал. Казалось, он заранее знал результат состязаний, в его голосе звучала непререкаемая уверенность — почти во всех голосах по радио звучит непререкаемая уверенность. Чертовски тяжело было слушать это передачу, не имея никакой возможности опровергнуть, самому включиться в рассказ! Я тут же заметил, что комментатор считал Берта временным лидером, не имеющим никаких серьезных шансов, авантюристом гаревой дорожки. Но вот начался последний круг. И вдруг комментатор умолк: последний круг Берт бежал опередив своих соперников чуть ли не на пятьдесят метров. И когда комментатор вновь заговорил, он рассказывал уже только о Берте, только о его беге, о его убедительной победе.
Бульканье в репродукторе, аплодисменты, похожие на шипение локомотива, выпускающего пар, и опять голос комментатора:
— А сейчас мы пригласим к микрофону победителя.
Берт подошел к микрофону. Я услышал его учащенное дыхание. Комментатор поздравил Берта и спросил, как он сам оценивает свой результат; Берт ответил, что доволен им. Он сказал лишь, что доволен своим результатом, но комментатор прямо-таки рассыпался в комплиментах за столь исчерпывающий ответ и предоставил Берту возможность передать кому-нибудь привет по радио. Нетерпеливо взбивая подушку, я с испугом услышал голос Берта:
— Выздоравливай поскорее, старина, поднимайся на ноги! Через два часа я буду у тебя.
Да, Берт передал привет по радио мне, хотя я думал, что он пошлет привет Tea или Кронерту. В волнении я не особенно вслушивался в то, что руководители соревнований сообщали зрителям на стадионе. Толком я не расслышал, с каким временем Берт одержал победу, зато расслышал нечто другое, настолько скверное, что, пожалуй, предпочел бы узнать, что Берт потерпел поражение. Репродуктор громогласно возвестил:
— Победитель Берт Бухнер, спортивное общество «Виктория».
Лишь спустя несколько секунд я понял, что это означает. Мне хотелось переспросить, так ли это, я ждал, не повторят ли эти слова опять. Если все правильно, если они не оговорились, значит, пока я лежал в больнице, Берт перешел в другое общество. Неужели он ушел от портовиков? По такой же причине они расстались? Неужели Берт успел забыть, кто помог ему сделать первые шаги в спорте, кто вообще дал ему эту возможность?
Я лежал в больнице в ожидании его прихода, и мне казалось, будто осколок, который из меня извлекли, снова, как прежде, засел в моей спине; мысленно я видел убогий, окаймленный тополями стадион в гавани, рыхлое, раскрасневшееся от радости лицо Кронерта, вспоминал Виганда, Бетефюра и старика Лунца, коротавших дождливые вечера в своей пивнушке; видел этих доморощенных стратегов, каждый из которых считал себя Мольтке или Людендорфом гаревой дорожки; и еще я вспоминал Tea. Неужели все кончилось? Неужели Берт порвал с ними, забыл прошлое?
Как я волновался! А потом инвалид — больничный привратник — поднял шлагбаум, машина въехала на цементированную дорогу, в открытом окошке показалась собака, похожая на собачку с рекламы шампуня. Некоторое время из машины никто не выходил, и я подумал было, что собака приехала одна. Но потом из машины вылез Берт в желтом тренировочном костюме, а за ним Карла. В тот раз я впервые увидел Карлу, усталую женщину, усталую и красивую, на полголовы выше Берта. На ее лице застыло выражение пресыщенности, все казалось ей в тягость; правда, было видно, что ее напускная пресыщенность несколько деланая. Она не переставая грызла мятные пастилки. Увидев маленький приемник возле моей кровати, Верт испытующе взглянул мне в лицо, и я почувствовал, что у него на языке вертится вопрос, я знал какой. Наконец он не выдержал и спросил:
