Мы рано отправились обратно, даже не вышли еще раз на рыбалку, молча поехали домой. Хорст вел машину. Да, он настоял на том, чтобы ему дали сесть за руль и помогли забыть о поющей боли в пальце. Сначала он высадил Tea, потом Берта и меня. Мы посмотрели ему вслед; он тарахтел на своем пикапе «В любой цвет красит маляр Плетт», но не помахал нам рукой, не кивнул.
— Дрянь дело, — сказал Берт.
— Ты был хорош, — заметил я. — Во всей этой истории ты вел себя отвратительно.
— Погоди, старина, поживем — увидим.
Берт покачал головой, подмигнул, хлопнул меня по плечу, и мы поднялись в его каморку, чтобы выпить пива.
Гладкая, как шар, голова Кронерта на балконе показалась нам снизу похожей на луну; очевидно, он уже ждал нас. У входа мы услышали пыхтенье, а потом увидели знакомое рыхлое лицо. Войдя в комнату, мы сели вокруг банки из-под джема с увядшими нарциссами, и Кронерт, председатель спортивного общества портовиков, прежде, чем начать разговор, протянул Берту портфель с яблоками. Нет, от меня он ничего не хочет скрывать.
— Давайте внесем ясность, — сказал он. И вот я оказался свидетелем того, как он, добродушно пыхтя, очень по-дружески взял в оборот Берта. Речь шла о Tea.
— Она еще ребенок, — сказал он, а потом поведал нам историю с манекеном, который стоял у них на чердаке, поскольку жена Кронерта шила сама на всю семью. Однажды он, Кронерт, поднялся на чердак и увидел, что с манекеном произошла странная метаморфоза: у него не стало ни груди, ни бедер и лицо тоже изменилось; манекен превратился в мужчину с рыжими усами и с прямым пробором. Кронерт так и не рассказал дочери о своем открытии.
— Она и вправду еще ребенок, — заметил по, и обращаясь только к Берту, добавил: — Послушай, не спускай с нее глаз. Больше я ничего не требую, мальчик. Смотри за ней в оба или оставь ее в покое, пока не будет слишком поздно. И не устраивай больше таких фокусов, как вчера: взять и уехать за город с ночевкой! Это мне не нравится.
А что было потом? Мы отправились через дорогу в нашу пивнушку. Мы пошли туда и поели копченую корейку с кислой капустой, запивая ее пивом. Да, мы часто сидели там: нигде нельзя было так дешево поесть, как в этой спортивной пивнушке, и редко где готовили так вкусно.
А какие люди там собирались! «Отец спорта» Лунц, ветеран нашего спортивного общества, его всегда можно было там встретить. По вечерам приходил Бетефюр, дантист-западник, частенько появлялся там и тренер Виганд. И все мы сидели под пропыленными, прокуренными спортивными трофеями; сидели и долго-долго обсуждали; как пройдут соревнования на национальное первенство, определяли, кто займет первое место. Слава богу, за нашим столом уже появились новые мастера, среди которых был, разумеется, и Берт. Иногда к нам присоединялся Хорст, он тоже считал, что у Берта есть шансы на победу. Они опять разговаривали друг с другом. Я видел, как они стояли вместе у окна и смотрели куда-то поверх гавани и верфей. Видел, как они чокались пивными кружками; Берт ему во всем уступал. Да, Берт старался загладить то, что случилось, хотел покончить с этой дурацкой историей — я сам это видел и верил Берту.
А потом состоялось памятное собрание спортивного общества; раздвижную дверь заперли, председатель, заведующий билетной кассой и управляющий спортивным инвентарем — все приняли участие в собрании, и Лунц с добродушной мышиной мордочкой рассказал мне потом, как все происходило.
Рассказал с грустной усмешкой. Все пришли на собрание, только Хорст не явился. Он не мог прийти, хотя и был главным героем: его персональное дело стояло на повестке дня. И Бетефюр, разумеется, был; Бетефюр взял на себя обязанность доложить об этом деле. О каком деле? Что стряслось? Хорст работал корабельным маляром — это все знали; знали также, что он держался за свое место, потому что получал на корабле все, что человеку надо, и не в последнюю очередь сигареты. Но Хорст был некурящим, поэтому он допустил одну ошибку: не распечатывал пачки. Распечатанные пачки сигарет не привели бы таможенников в ярость. Однажды, когда Хорст хотел выйти из гавани, таможенники пригласили его в служебное помещение и стали трясти, как табачный кисет, проверяя каждую складку одежды. Конечно же, они нашли то, что искали; ведь пятнадцать пачек сигарет не так-то легко утаить! Хорст хотел оставить им все эти пачки в подарок, безвозмездно, но в тот день таможенники были не очень-то падки на сувениры, а может, получили указание изловить к воскресенью хотя бы одного нарушителя: во всяком случае они сказали Хорсту, что пятнадцать пачек сигарет — это подсудное дело, и весьма серьезное.
Бетефюр смотрел на происшествие, очевидно, с «западной точки зрения» и тут же принялся «удалять больной зуб с корнем», впрочем, ничего другого от него и не ждали. Но они не собирались дисквалифицировать Хорста даже на время, никто не пошел бы на это: ни Кронерт, ни Виганд, ни старик Лунц, и напрасно — так, по крайней мере, казалось — Бетефюр заклинал слушателей держать в чистоте знамя спорта. Но вдруг — никто не мог бы предположить такое, — вдруг Бетефюр получил поддержку. Берт, единственный из всех, встал и, невзирая на общее молчание, испуг и удивление товарищей, принялся объяснять, почему и он выступает за отстранение Хорста от соревнований. Бетефюру никогда не удалось бы провести свое предложение, — теперь он сумел это сделать.
Решающую роль сыграл Берт. После того как он закончил свое выступление, поднялся шум, посыпались вопросы, началось перешептывание. Берт, на которого все делали ставку, новый идол, новый фаворит, высказал мнение, которое нельзя было сбросить со счетов. Хорста отстранили от участия в соревнованиях. Тем более Берт — не он рассказал мне тогда об этом, а «отец спорта» Лунц, — Берт выдвигал такие бесспорные доводы, что потом и я, когда мы обсуждали эту историю, заколебался. Какое там заколебался — я согласился с Бертом, как и все прочие! Да, я согласился с Бертом, вынужден был признать, что бегун с запятнанной репутацией пятнает честь спортивного общества; простой вроде бы вывод, но тогда я еще не понимал, что он был слишком прост, а слишком простые выводы мало чего стоят или оказываются фальшивыми.
Может быть, это понимал старик Лунц; грустная усмешка и беспокойно шевелящиеся пальцы говорили о том, что «отец спорта» Лунц понимал многое.
Я ничего не рассказал Tea, сохранил все в тайне, но от этого мне не стало легче. Tea надо было во все посвятить еще в тот вечер, когда мы остались с ней одни в комнате Берта и она спросила, кто отстранил Хорста от соревнований. Если бы я сказал ей тогда правду, может быть, сейчас она, стоя, аплодировала бы вместе со всеми, а может быть, вцепившись в барьер и глядя на беговую дорожку, подбадривала бы Берта громкими возгласами. И уж, конечно, Хорст не стоял бы с ней рядом, во всяком случае, не стоял бы в этой позе, опершись рукой о ее плечо. А может быть, ничего бы не изменилось, события шли бы своим чередом. И Tea, подхваченная ими, пропустила бы мои слова мимо ушей.
…Очевидно, пошел уже седьмой круг, да, седьмой. У финиша они поднимают для Берта белую табличку. Видит ли он ее? Поможет ли ему табличка рассчитать свои силы? Возможно ли это в принципе? Наверное, они поднимают табличку только для того, чтобы ободрить Берта. В давние времена марафонский гонец переоценил свои силы. Его никто не сопровождал, никто не руководил его бегом, не определял темп. Он бежал один в своих доспехах. Но тактическими соображениями руководствовался он во время бега, а одной лишь мыслью — победа за нами! У гонца не было иного выхода. Весть была слишком весома, и марафонский гонец упал мертвым. Дорога, новый враг гонца, загнала его насмерть.
Берт выходит на поворот, бежать ему все труднее, я слышу его хриплое дыхание, слышу дыхание его соперников, дыхание всех спортсменов, которые побеждали на этой дистанции задолго до нынешних соревнований. Ведь спортсмены теперь не одиноки, теперь уже никто не бежит наперегонки с самим собой, как тот гонец из Марафона; теперь спортсмен пытается превзойти и своих отсутствующих соперников, перекрыть их время и их рекорды. Они тоже выступают против него, обычной победы теперь уже недостаточно.
