— Ах, мамаша — говорит — долго я спал!

— Да, говорит, кобы́ть не моя голова, ты бы вовсе не встал.

— Што, мамаша, как мы попадем на верхний хвост?

Она ему отвечала:

— Дитя! в трои сутки зверье бей, трои сутки сумы шей, да в сумы в куски руби, да мясо клади.

Наклал Иван-Кобыльников сын две сумы в трои сутки полные и перевесил через мать-кобылу. И она говорит:

— Дитя! садись и ты на меня. Я — говорит — поползу, оглянусь, ты — говорит — по куску подавай мне — буду подыматься.

Как оглянется, он и подавал, и подавал по куску.

У него запасу не хватило. Она оглянулась, ему пода́ть и не́чего... От правой ноги своей палец отрезал, подал. Второй раз оглянулась, ему подать не́чего. От правой ноги своей икру отрезал, подал. Тре́тий раз она оглянулась — ему подать нѐчего. От правого уха своёго отрезал, подал.

Выползли на ве́рхний свет. Слез Иван-Кобылников сын с матери своей кобылы.

— Ах, дитя, говорит, я пристала. Што ты, говорит, напоследе сладкой мне хрящ подал?

— Ухо, говорит.

Выхаркнула — прилизала.

— Второй раз чего мне сладко подал?

— Икру от правой ноги своей.

Выхаркнула — прилизала.

— Кого ты в первой раз твердо подал?

— Палец. — говорит — от правой ноги своёй.

Выхаркнула — прилиза́ла,

Тожно Иван-Кобыльников сын ей в ноги пал, в право копыто.

— Прощай, говорит, родима мать, навеки, должно, нам не видаться!

Она и говорит:

— Куда ты девасся, сыночек?

— Я, мамаша — говорит — своих братовьёв догонять стану, да свою жону.

Распростился и побежал. Мать осталась. Бежал, бежал... Где прибежит на огни́ще — нет, на другое — нет. На третье ночевишшо прибежал: они только ушли перед ним.

Завидел впереди зе́ншину. Зе́ншина везла на себе ношу, прямо тунгуску нарту, и на нарте шесты с юрты складены — они карают ее. Везет она себе одна; тех не видать; идёт, слеза́м умыватся. Иван-Кобыльников сын давай с нарты шестки сбрасывать. Она не слышит. Сбросал все шестки — она и учувствовала, што на ее плечах легко стало. Остановилась, оглянулась и увидала доброго мо́лодца. Во слезах не могла признать.

— Ах ты, доброй мо́лодец. Так мне край приходит, а ты слез прибавил, горя.

Он тожно́, ее остановил:

— Што жа, Марфида-царевна, эка стала, не можешь признать своего обру́чника?

У ней тожно́ сердце воскипело, слезы свои подтерла, тожно́ признала.

— Ах, ты, мой возлюбленой обру́чник, так мне край пришол, вишь, как меня карают!

Бросил Иван-Кобыльников сын всю эту нарту, посадил жону себе на плечи и давай нагонять братьев. Стал до них добегать. Они стали огонь добывать на ночёвишшо. Сосе́рдил свое сердце, как добежал, так обеих пришемил, — жисть коротку придал.

Тожно́ из кармана вынул ко́жухи и крылушки, повыдернул пёрышки. Из шести крылов тожно́ приделал себе крылушки. Потом они надели на себя ко́жухи, возвились все четверо и полетели на Сиёнски горы, на шелко́вы травы. Потом тут с ней обвенчался. И эти ее сестрицы стали ее при́слуги. И стал он жисть здеся. кончать, и сказки — конец.

ПРИМЕЧАНИЯ

Запись сказки об Иване-Кобыльникове сыне сделана А. А. Макаренко в 1896 г., напечатано в «Живой Старине» 1912, II—IV, стр. 357—365 (в юбилейном выпуске, посвященном памяти бр. В. и Я. Гримм).

Текст Чимы сближается с серией сказок о героях, рожденных чудесным образом от животных, рыб или каких-нибудь предметов. Напр., Аф. 76 (Иван-Коровий сын), Аф. 75 (Иван Быкович; Онч. 4 (Федор Водович и Иван Водович), Сиб. 14 (О трех богатырях — Вечернике, Полуношнике и Световике», где герои — дети золотой рыбки) и др. Наиболее близок к тексту Чимы Худ. II, 54. (Иван-Кобылин сын). Описание момента и способа рождения и, вообще, весь этот эпизод носит резко местный колорит и не имеет соответствия в остальных текстах. Может быть найдутся следы в сказочном эпосе сибирских туземных племен.

В дальнейшем изложение развивается по типу сказки о двух братьях: Анд. 303. Сравн. Аф. 92; Эрл. 3; Онч. 4 в сочетании с сюжетом освобождения царевны от змея: Анд. 301-А.

Главнейшие особенности текста отмечены во вступительной заметке. Следует также выделить оригинально изложенный эпизод встречи Ивана Кобыльникова со своей женой в царстве змея, где сказитель снова выходит далеко за пределы обычных сказочных канонов.

СКАЗКИ П. БОГДАНОВА

П. БОГДАНОВ

БОГДАНОВ Парамон безземельный, многосемейный крестьянин-бедняк одной из деревень Белозерского края. «Средствами пропитания — рассказывают о ием собиратели, — служит ему лишь его ремесло: он — швец, ходит, большего частью по своей волости. Благодаря своей профессии знает очень много сказок». Составители сборника сказок Белозерского края, Б. и Ю. Соколовы считают его одним из лучших сказочников края.

К сожалению, и от него, так же, как от Чупрова или Семенова, записано очень мало сказок — всего пять текстов; таким образом, ни его репертуар, ни особенности стиля не могут быть выяснены с достаточной полнотой и отчетливостью. Но, все же, его тексты послужили предметом специального, небольшого исследования, в котором очень удачно охарактеризованы основные черты художественного метода сказителя, поскольку это позволял скудный материал, имевшийся в распоряжении автора.^[45]

Автор называет П. Богданова «сказочником, сумевшим чрезвычайно удачно сочетать в своем творчестве формы старинной сказочной обрядности с ярким индивидуальным мастерством, сказывающимся в разработке отдельных моментов традиционной схемы. По подсчету Э. В. Гофман в сказках, вошедших в белозерский сборник, только 25% сопровождаются концовками; между тем, у П. Богданова концовка отсутствует только в одной сказке, при чем нужно добавить, они и разнообразны и индивидуальны. Точно так же он строго сохраняет и зачинные формулы (в трех сказках из пяти), начиная ими не только волшебные, но и бытовые сказки — в том числе и сказку о том, как поп работников морил: обычно же сказки этого типа лишены традиционной обрядности.

Наконец, для него характерны повторения, градации, закон трехчленности, обычные сказочные схемы и формулы. Замечательны и его композиционные приемы: бытовой сказке он придает традиционное оформление, свойственное только сказкам фантастическим, а последние он насыщает огромным бытовым материалом. Так, напр., сказку о золотом яичке сказитель начинает с бытовой, детально разработанной картины раздела крестьянской семьи. «На фоне сказочного шаблона, — пишет Э. В. Гофман, — развертывается трагедия крестьянского раздела, семейных разногласий, вызванных невестками и беспомощного положения мужика, лишенного хозяйства». В таких же, резко-бытовых очертаниях, в кругозоре деревенского рабочего обихода, обрисована фантастическая, по существу, встреча бедного мужика со своей судьбой. Резко подчеркнуты бытовые детали и в разработке сцены утраты одним из сыновей чудесного дара: он приходит из бани, садится пить чай, в стакане оказалось подмешанным вино («а... он хмельного не потреблял»), выпитый стакан его опьянил, он падает и т. д.

Бытовыми подробностями осмысливаются и традиционные схемы и ситуация. Прекрасный пример в той же статье Э. Гофман — завязкой сказки о попе служит традиционное положение о старике-отце и его трех сыновьях: двое умных, третий дурак. Сыновья поочередно выполняют одно и то же дело, при чем удачнее всех это выполняет младший. Это — шаблонная сказочная схема. «Но — пишет автор — П. Богданов сумел настолько расцветить эту шаблонную экспозицию прямой речью, психологией героев, бытовыми подробностями, что она неразрывно сливается с бытовым сюжетом, являясь мотивировкой всего его построения. Мы видим здесь и крайнюю бедность крестьянской семьи, и вызванную этим необходимость одному из сыновей итти в батраки, и неохоту сыновей итти в люди. В развязке, помимо традиционного возвращения младшего, удачливого брата, дано разрешение и главной теме — жадность попа: поп стал такой добрый — стал работников жалеть».