Литмир - Электронная Библиотека

И Чернышевский, и Пушкин, и целый ряд великих художников слова чувствовали и ценили прежде всего художественную сторону сказок, их увлекательную выдумку, свободное развитие действия, сочный и яркий язык. Сказка раскрывалась перед ними, главным образом, как художественное произведение и была равноправна с другими памятниками мировой поэзии, иногда даже превосходя их.

Как ни странно, но в наши дни такое понимание все более и более стирается. Сказка как будто вычеркивается из рядов художественных памятников и переходит в разряд памятников или даже документов этнографических. В этом отношении она разделяет судьбу и других видов так называемого «народного творчества». Такой же узко-этнографический подход был к памятникам искусства изобразительного. Изделия каких-нибудь неведомых художников русских деревень или чукотских и якутских юрт интересовали только в силу своей этнографичности и мало кто задумывался над тем, что их создал тот же творческий импульс, который вызвал к жизни картины Винчи или скульптуру Микель-Анджело, что они не только музейный документ, но и воплощение в своеобразных формах живой жизни и творческих устремлений художника, что они также являются художественным воплощением чувств и мыслей создавшей их среды.

Так, мы разрываем с безличной этнографией и входим в круг мастеров-художников, в круг деятелей искусств, где общая коллективная работа отмечена печатью создающих и ведущих ее ярких художественных индивидуальностей.

Не мир «безличной этнографии», но — мир искусства. Так же дело обстоит и со сказкой. Какую бы роль ни играла она в этнографических изучениях, она является вместе с тем и, главным образом, художественным памятником, и ее носители также являются деятелями общей художественной культуры.

Не так давно сказка была предметом яростной дискуссии. Накопилась даже некоторая литература по вопросу о педагогическом значении сказки и ее роли в художественном воспитании ребенка. Из этой сферы вопрос как-то незаметно переносился в сторону общего значения сказки. Но в этой дискуссии проблема приняла односторонний характер. При этом забылось то, с чего, как раз, начинал Чернышевский. Сказка — не только детское чтение. Вернее сказать, сказка только в меньшей части является уделом детской аудитории. В основе же своей сказка предназначена для других слушателей. И создавалась и бытует она не в детской среде и не для детского уровня. Она также мало создана для детей, как не для детей «Декамерон» или «Путешествие Гулливера» и ряд других великих созданий мирового искусства. Сказка — в той же сфере, она часть общего наследия классической литературы, и вопрос о ней неотделим от общего вопроса о наследии классиков. Сказка не только прошлое, но и настоящее — творческое ее бытие еще далеко не оборвалось, но является в полной мере фактом сегодняшнего дня.

Иногда раздаются голоса: да нужен ли, вообще, современному читателю этот мир сказочных образов и сказочной фантастики. Нужны ли и интересны все эти рассказы об Иванах-Царевичах и Василиях-купеческих сыновьях — их подвигах и удачах, кончающихся неизменной женитьбой и добыванием царства. Но так ставить вопрос — значит невероятно снижать его. При такой постановке совершенно забывается особая природа сказочной фантастики. Сказочная фантастика самым тесным образом связана с породившим ее реальным миром, его потребностями и задачами, его социальными противоречиями и острой социальной борьбой. Дело не в фабуле, не в сюжетной схеме, но в художественном методе, в целостной системе образов и скрывающемся в них мировоззрении. Мир царей и королей — это только внешняя оболочка, внешняя сюжетная схема, за которой раскрывается иной мир и иное миропонимание.

В рассказах о королях и купцах развертываются богато разработанные картины трудовой обстановки русского крестьянства и мир созданных им образов. Сказка, в том виде, как мы ее знаем — есть уже порождение крестьянского быта и крестьянской психологии, отражающее и социальное расслоение внутри самого крестьянства и борьбу его с другими общественными классами.

Вс. Иванов как-то писал, что «классическим» произведением может быть «прежде всего создание радостное и веселое». Веселое здесь, конечно, употреблено в том же смысле, в каком, например, Блок говорил о поэзии Пушкина: «Пушкин — веселое имя!» Редко к чему так приложимо это красочное определение, как к сказке. Заражающая бодрость и высокая веселость, — вот основные свойства сказки. Эта бодрость коренится, несомненно, в том, что сказка тесно связана с мотивом социальной борьбы и что эти мотивы борьбы и победы определенно настраивали и слушателя и рассказчика; в этом же коренится и сущность ее художественного метода, здесь же причины той огромной распространенности и популярности, какие имеет сказка и до сих пор в определенных слоях народа, где она является любимым источником развлечения.

И как подлинное классическое наследие, сказка имеет огромное значение, как элемент литературного воспитания и литературной учебной работы. На съезде крестьянских писателей, Максим Горький с особенной силой настаивал на необходимости постоянного обращения к фольклору. «Я не теряю интереса к фольклору, — говорил он: — народные песни, народные сказки, народные легенды, — вообще все народное творчество, которое собственно и называется фольклором, — должно быть постоянно нашим материалом». М. Горький не раскрыл в краткой речи на съезде всего значения этой литературы. В дополнение к его словам, необходимо подчеркнуть, что особенно важно и ценно вглядеться, как одна и та же тема, один и тот же сюжет получает различное воплощение у разных мастеров-сказителей, как идет непрерывная борьба с традиционными формами, как под напором классовой борьбы и тех или иных социальных сдвигов беспрерывно расширяются традиционные литературные формы, впитывая в себя новое содержание и новое миропонимание.

Это мастерство сказки великолепно чувствовал и понимал Пушкин, знакомившийся с ней не по книжным текстам, а непосредственно «из уст народа», слушая ее у своей старой няни, у крестьян-рассказчиков, у слепцов Святогорского монастыря. «Сказка-сказкой — писал он,— а язык наш сам по себе и ему-то нигде-то нельзя дать этого русского раздолья, как в сказке. А как это сделать, чтоб выучиться говорить по-русски и не в сказке... Что за прелесть эти сказки. Каждая есть поэма».

Но Пушкин чувствовал не только художественность сказки, — его влекла не только сказочная фантастика, — он остро чувствовал и социальную природу сказки и ее связь с реальной жизнью. На ряду с волшебными сказками о Царе-Салтане или о Мертвой Царевне, его творческое внимание привлекла и сатирическая сказка о жадном попе и его хитром работнике. И формой той же «народной сказки» пользуется Пушкин для создания меткой, хотя и тщательно затушеванной, политической сатиры («Сказка о золотом петушке»). Эту традицию продолжали Салтыков-Щедрин, пропагандисты-народовольцы, и завершается она уже в наши дни, в замечательных сказках-прокламациях Демьяна Бедного.

Одной из причин, препятствующих пониманию истинного значения сказки, как художественного памятника, являются все еще не изжитые и довольно распространенные, неверные представления о так называемом «народном творчестве» (теперь принято говорить: устное творчество или устная словесность, фольклор) и его процессах.

Все «устное творчество» (или фольклор) в целом обычно противопоставляется собственно литературе. В литературе — борьба живых сил и вечно творческая работа; в фольклоре — мертвая традиция; в литературе — выступают и подвизаются отдельные творческие единицы, индивидуальные художники, создаются и борются школы и направления, идут беспрерывные поиски новых форм и методов воплощения; фольклор — творчество безличное и безыскусственное, не связанное с отдельными индивидуальностями, но принадлежащее всему народу, отражающее общенародную психологию и общенародные верования и тесно связанное с архаическим миросозерцанием.

Такое понимание было заложено еще в самом начале научных изучений «народной словесности», в эпоху романтизма и оказалось необычайно устойчивым. У нас оно особенно укрепилось в эпоху народничества, подхватившего и своеобразно интерпретировавшего эту теорию.

2
{"b":"814360","o":1}