Ударились о́ земь — доспелись кра́сным де́вицам. И подкосились всяка ко своей стрелке, и доспели хохотаньё:

— «Та, говорит, моёго мило́ва стрела, и та говорит, — моёго милова, и третья говорит — моёго мило́ва!»

И потом Иван-Кобыльников сын тайным образом подкрался под их ко́жухи и крылья и склал в карман. — До ста́вальной поры все вышивали и хохотали. Меж тем дошло время, когды лететь.

Соскочили и побежали ко своим ко́жухам и крыльям. Хватились — на том месте нету.

— Ах — говорят русским язы́ком — сестрицы родимые, спропали мы. Нас суда рок носил.

— Хто — говорит — здесь хрешшоной? Марфида-царевна спрашивает. Ежели старше нас, будь отец наш; ежели младче нас, будь брат наш; ежели ровня наша — будь обру́чник мой.

Иван-Кобыльников отвечает в шерсте:

— Да верно ли твое слово будет?

— Царско слово три раз не говорится, раз только говорится.

Он выходит из шерсти.

Ну, он сколь красив, а она красивше его ешшо. Он ей заглянись так любезно, а она ему заглянись и пушше того. Тожно́ сошлись рука в руку, перстня́м золотым переменились и потом поцеловались, и сказал: «Люби ты меня и я тебя!» И она ответила.

— А это у тебя товаришши? У меня сестры есть.

Потом он своих братьёв стал будить.

— Эх, братья, сонны тетери, вставайте!

Они стали, вышли с юрты.

— Ну, вот вы, каравульшики, не могли скаравулить, кто к нам ходил. Почему я скаравулил себе обру́чницу и вам товаришшов.

И тем же по́боротом и братья взяли своих жон и обручились. И стали в этой же юрте поживать все шесть человек.

Переночуют ночь, а на́ утро оставляют жон домочни́чать, сами уходят поляни́чать.

Вдруг стал Иван-Кобыльников сын замечать над своим ба́бам, наипаче над своёй: стала блёкнуть, сохнуть. И стал он говорить братовьям:

— Што-жа, братья, стало быть к нашим жонам кто-нибудь ходит, оли́ они стали печалиться.

На другой раз заметил у них под юрту норы вырыты. Не понадеялся на братовьев, послал их поляни́чать.

— Ступайте, — говорит, — с севоднишнего дня поляни́чать, а я останусь каравулить.

Братья ушли в самы по́лдни.

Иван-Кобыльников сын остался на каравуле.

Выпа́лзывает огненной змей в юрту и принялся груди сосать у жон. Тем он их и крушил и сушил. Натянул он свой тугой лук, наложил калену́ стрелу и прямо его в грудь ударил.

Он покатился с его обру́чницы, с жоны прямо в нору. Только ответил русским язы́ком:

— Ну, Иван-Кобыльников сын, жди ты меня через три дня с огненной тучей.

Собрались братья. Иван-Кобыльников сын говорит:

— Ну, братья, давайте в трои сутки стрелы доспевать. Нашел я супостата. Только убить вовсе — не убил, а только ранил. Вот через трои сутки овбешшался он прибыть с огненной тучей.

И в трои сутки они делали луки да стрелы. На последни сутки делали, делали... Иван-Кобыльников сын и говорит:

— Ну, Иван-Месяцов сын, поди-ко, посмотри, подвигатся ли где туча.

Иван-Месяцов сын вышел и говорит:

— Ох! братья, подымается от земли туча черна.

Не через долгое времё посылат Иван-Кобыльников сын, Иван-Сонцова сына.

Вышел Иван-Сонцов сын, и отвечат:

— Ох! братья, туча агрома́дная идет, близко и близко подходит.

Не через долгое время выходит Иван-Кобыльников сын — туча по над головой.

И давай они биться, и давай биться. Бились, бились — треть тучи убили. И Ивана-Месяцова сына убили. Три (две?) трети осталось. Бились, бились — половину тучи убили, и Ивана-Сонцова сына убили. А половина тучи осталась, войска не́чистов-дьяволько́в. Бился, бился Иван-Кобыльников сын, треть тучи побил, и его побили. Забрала ихних жон и увела — энта треть оста̀льная.

Кобыла по лесу гуляла-ходила. Хватилась своего сына, и побежала стрелку искать. Прибежала в это войско с головы, стрелку доискалась. Стрелка обронёна.

— Должно быть, неживой мой сын!.. И давай ходить по головам. Ходила, ходила, — нашла его голову с туловишшем. Взя́ла его лизнула, обвернулась, задом лягнула — он сросся; другой раз лизнула, задом обвернулась, лягнула — он вздрогнул; третий раз лизнула, задом обвернулась — лягнула: он и на ноги встал.

— Ох! мамаша, говорит, я долго спал. Оживи, говорит, моя родительница, моих товаришшов, Ивана-Сонцова сына и Ивана-Месяцова сына.

Разыскала их головы, Ивана-Сонцова сына и Ивана-Месяцова сына, совсем с туловишшам. Тем же по́боротом, как его оживляла, так и их оживила. — И говорит сын матери:

— Ну, мамаша, а где же наши жоны?

— Я не знаю.

И говорит он своим братовьям:

— Ну, братья, стало быть нехристь увела.

И мать сыну наказала:

— Опе́ть жа эдак стрелку станови, и я буду знать.

Сама убежала в широку долину.

— Ну, братовья, говорит Иван-Кобыльников сын, станемте ноньче трои сутки зверьё бить да ремень шить.

И били трои сутки зверье и сшили ремень в трои сутки.

— Ну, братовья, — говорит Иван-Кобыльников сын, — спускайте меня на ремне в эту нору, а недостанет ремня, — свои кушаки наставляйте. Через двенадцать суток если за ремень не подёрну, от норы отходите, куда глаза глядят.

Спускали, спускали, и остановилась колыбе́ля, и только один кушак надвязали.

Вышел там Иван-Кобыльников сын, из колыбе́ли и пошел по тропинке. Шел он близко ли, далеко ли по этой по тропинке и увидал озери́ну. Кругом ее обошол, эту озерѝну. Видит — три зе́ншины идут. Запал он в чепыжник. Поравнялись с нит эти зе́ншины, а он как раз стрелку через дорогу простре́лил. А эти зе́ншины шли на озери́ну с ведрам по-воду, и первая из них была его жона. И как эта стрелка проле́тила, она удро́гнулась и крикнула: «Ох!»

Сестры у ней спрашивают:

— Што ты сестра удро́гнулась?

— А мышонок пробежал... Имя́ не сказала.

Зачерпнули воды, и она стала замешкиватся. Сестры и говорят:

— Што ты, сестри́ца стала отставать?

— А так, говорит — мне до-ветру́ охота... Идите. Я приду.

Ушли сестры с виду, она и молвит русским язы́ком.

— Што, мой обру́чник, здесь?

Он отвечат:

— Здеся!

Она рада доспелась. Занялись они разговорам. Стал Кобыльников сын выспрашивать:

— Што, змей лежит, али чего делах?

— Лежит — говорит — в колыбе́ли, раненой.

— Как к ему подойтить, говорит, посичас оли́ погодя?

— Ты приходи, говорит, в самы полдни и примечай, как колыбе́ль станет утуляться, и он разоспится.

Иван-Кобыльников сын подошел — колыбе́ль ешшо кача́тца: стало по́лдни — колыбель стала утуляться. Змей разоспался. Подошол он к колыбеле, наперво прищимил — придал жисть змею короткую. Энту треть тут всеё погубил после того.

И пошел, стал своих жон забирать. И чего ему надобно из запасу, и повез своих жон к норе.

Привязал Иван-Кобыльников сын имущество к ремню. Подёрнул — братья и поташшили. Спустили ремень, он привязал Иван-Месяцова сына жану. Подернул — они поташшили. Ремень спустили опять. Привязал он Ивана-Сонцова сына жону. Подернул — они поташшили. Ремень опять спустили. С жоной со своёй у них спор сошелся. У ней сердце чуяло... Она спорит:

— Давай тебя привяжем...

А он спорит:

— Давай тебя привяжем; ты, говорит, тут испужа́сся.

Иван-Кобыльников сын переспорил таки. Привязал ее. Подернул, — до верху стали дотаскивать, взяли ремень обсекли, он упал и убился. Забрали его жону и повели от норы.

Стали к ево жоне приступать, приступ делать. Она не сдается. Они стали ее карать. Где корьевишшо, юрто́вишшо сдернут, на нее складут — она та́шшит, своим слеза́м умыватся. Стала сохнуть, блекнуть. Высохла, как былинка, насилу ноги носят.

Кобыла хватилась свово сына. Прибежала и его стрелке — стрелка упала. Давай она бегать кругом норы. Бегала, бегала, — уходу нету. Разворочала она юрту, видит — нора. Понюхала в нору — в норе. Давай спускаться в нору. Спустилась в нору, увидала его, мертвого. Таким же по́боротом, как она раньше оживляла его, оживила. Вскочил Иван-Кобыльников сын, отряхнулся.