«Пошел Наум, — рассказывает Ерофей, — к попу на дух; исповедался, причастился. Ждет барина. Приходит тое время, еде барин. «Смотри, — говорит кучеру: — тут с горы надо быть село мое новое видно». — «Не, барин, не видать». — «Да тою ли дорогою едешь, не заблудили ль?» — Еще проехали. «Ну, говорит, кучер, смотри хорошенько, надо быть селу видно?» — «Не, баринушка, села не видать, а на том месте деревня, да постройка в ней не тая, как прежде была». — «Экая каналья! видно, другое место полюбилось, на другом и построил!» Приехал барин в тую деревню, собрал хозяев. «А где же тут село строил мне староста Наум?» — «А нигде не построено». — «А куда ж он мои деньги девал?» — «А нам отдавал; тапере мы слава-богу, живем хорошехонько, никто у нас людям не должен, а нам еще люди должны». — «О, этого мне мало, я его со света сживу, и всю роду искореню, мне вся вотчина того не стое, что я казны на село положил!» Сейчас проехал в старое село, где жил Наум. «Заприте такую бестию, каналью в амбар». Вот его в амбар заперли...»
С сильным не борись, с богатым не тяжись, сильный всегда прав. На эту грустную истину Ерофей рассказывает сказку, не уступающую крыловским басням: «Спорился заяц с лисицей — о быке, чей бык: «я тогда родился, говорит заяц, как свет зацедился (начался), — мой бык!» А лисица говорит: «Мне до свету семь лет — мой бык!» А медведь вышел с болота: «Мне, говорит, пять лет, а вам до быка дела нет!» Вот тут и спорь с дюжим-то.
Известна сказка Пушкина: «Золотая рыбка»; но вот подобная же сказка, но не сочиненная писателем, а сложенная, либо бог-весть где и когда подслушанная народным сказочником, Ерехой:
«Мужик, вот такой же как Ереха Плутанский, пришел березу сечь; а на березе, на ту пору, надо быть был святой. «Не секи» — говорит. «А каким ты меня чином пожалуешь?» — «Будь ты староста, женка будет старостихой». Пришел мужик к бабе: «Я — староста, ты старостиха». А баба говорит: «Поди секи, что это за чин, что ты староста, а я старостиха — ведь барина бояться надо, а вот то чин, кабы я барыня, а ты бы барин, то чин». Пришел мужик сечь. «Не секи меня, говорит береза: пусть баба — барыня, а ты барин». Вернулся он к жонке: «Жонка, а жонка! ноне ты барыня, я барин». — «Что то за чин», — говорит жонка: «все царя будем бояться; а вот — я хочу быть царицей, а ты был бы царем; так то чин; поди ссеки березу». Сказал мужик бабьи речи березе, стал ее сечь! «Будь же ты медведь, а жена медведицей!» И до сих пор — у Опоцки ходит медведь с медведицей — так вот оно што: бабьему хвосту нет посту; за большим чином погонишься, малый упустишь».
Знает Ерофей множество легенд, это — жития разных святых из Четий-Миней, перешедшие в уста народных рассказчиков; при этом переходе печатные жития потерпели большие переделки, зависевшие от воззрений на них рассказчиков. Некоторые легенды совершенно утратили вид своих источников. Во всяком случае они очень характеристичны, и мы сожалеем, что неудобно привести их здесь из сборника, тщательно составленного со слов Ерофея....
...Если приведенные рассказы интересны только потому, что выражают народное воззрение на те или другие из людских слабостей, то множество других рассказов Ерофея: «Макарий преподобный», «Злой и добрый братья», «Тесть и теща», «Марко богатый купец», «Суд ворон», «Золотарь», «Иван-хлебосолец», «Как меньшой брат журавинку съел», «Богатый богатырь», несколько рассказов про «Мила преподобного» (Нил Осташковский) и т. п. сказания Ерофея весьма были бы у места на страницах наших народных журналов.
Как жаль, что редакторы их, упражняясь нередко в составлении повестей, подделок под народный склад языка и воззрения, упускают из виду произведения истинно-народных рассказчиков, талантов-самородков, людей темных, чуждых грамоты, но несомненно даровитых. Сказанья рассказчиков, подобных Ерофею, чрезвычайно интересуют народ. В объездах моих по деревенским школам Опоченского уезда Ерофей был моим спутником. Зачастую на ночлегах, в какой-нибудь деревне, Ерофей, всегда охотник рассказывать, начинал говорить, и все, от мала до велика, слушали его с живейшим любопытством. К сожалению, из боязни сделать мою заметку слишком длинной, я не могу привести все его рассказы, а ограничусь выпиской сказания его о «Правде и Кривде». Это — новый вариант к поэтическому созданию истинно-самородной литературы:
«Два швеца (портные) заработали по триста рублев денег и заспорились дорогой. Один говорит: правда лучше, другой говорит: кривда лучше. Пойдем, говорят, до встречного: ежели правду похвалит, то все шестьсот рублей правде; если кривду похвалит, то все шестьсот рублей кривде. Навстречу старик. «Дедушка, а дедушка! что лучше — правда аль кривда?» — «Может ли быть в нонешние года правда лучше! Что больше покривишь, то больше проживешь». Заложились до второго встречного: коли правду похвалит, с кривды платье долой и деньги назад. Попался солдат. «Ненадобны дела, неспособны слова, чтоб правда была лучше кривды. В нонешние года, что больше покривишь, то больше проживешь». С правды платье долой, правда голая осталась. Вот заложились в третий раз. Пойдем до третьего встречного; ежели третий встречник кривду похвалит, правде глаза долбать. А правда говорит: «Хошь глазы долби, все ж правда лучше!» Навстречу поп. «Что, батька, лучше: правда, аль кривда?» — «Может ли быть в нонешние года правда лучше, пустые разговоры, последние слова, ненадобные дела; кто больше покривит, тот больше наживет!» Кривда правде глаза выколола. Осталася правда голая, босая, слепая. Побрела туда, сама не ведая куда. Слепому, куда не наставил, все прямая дорога. Пришла правда к озеру, как-то в озеро не попала, прямо к челну. «Лягу-ка под челн. Не придет ли кто к челну, не выпрошу ль, ради-христа, рубашонки, грешное тело приодеть». Ан ночью, к полночи: буль, буль, буль, кто-то с озера, и много с озера к челну собралося. Один и говорит: «Как я сегодня славно душу соблазнил. Заложились два швеца; один говорит: правда лучше, другой — кривда. Во все заклады я кривде помог; все шестьсот рублев ей достались, кривда с правды одежду сняла, кривда правде глаза выдолбала. Осталася правда голая, босая, слепая, ни на что не способная, никуда не годная». Тут его старшой похвалил, по головке подрачил (погладил): «Это ты, молодец, хорошо скомандовал». А другой говорит: «В эвтакой деревне от отца осталося три сына; живут богато, именисто, не знают в хлебе меры, в деньгах счету; отцовых денег лежачих не знают и брат в брате не денег желают, а правды пытают; и большие братеники грешат, что у малого деньги, а и у малого нет, а закопаны у отца деньги в землю и сделана кобелю будка на деньгах. Уехавши эти братеники в дорогу. И приедут с дороги; приехавши, коней выпрягут, приберут, сядут завтракать. Стане малый брат хлеб резать. И прежде отрежет себе, и женке своей, и детям своим. А больший брат и возьме нож и скаже: «Ты отцовы деньги завладел, так и хлеб-соль будто твоя? будто мы казаки (работники) у тебя?» И возмет он с сердцов брата малого ножом цапнет, и зареже».
Вот и этого старшой ватаман еще мудрей нахвалил, по головке подрачил: «Молодец! хорошо скомандовал; вот эти три раба будут наши. «Ну, и стали опять промежь себя разговаривать: будет-де на завтрие, на утрие роса. Кто какой бы болезнью не болен, будет от этой раны исцелен, и в кого глаз нет, даст бог глаза, и будет видеть, как видал, еще паче того». (Ведь это, кажинный год три росы выпадает, что от всякой болезни исцеляют. Да в тую росу попаде только праведный, а грешному не попасть). Запел подутрие петух, это соблазненники и бух, бух вси в озеро. Вот, правда, погодил час, погодил два. Высунул руку из-под челна. Росичка нападает; он по глазам потер, а дали еще погодил, челн поднял. Свет заходит, он стал зорьку видеть, он еще потер глаза. Пора солнышку всходить; он и вылез из-под челна, да и вымылся как следует, и стал видеть, как видал, еще паче того. Только голый остался. Вот он пошел; стоит баня. Он в баню, да за каменку. Не пойдет ли кто за водой, не выпрошу ль рубашонки и свитиренки. Идет молодица. Он и говорит: «Матынька, принеси мне, для бога, рубашонку или свитиренку, грешное тело прикрыть, голому никуда нельзя иттить». Принесла ему молодица рубашонку, принесла ему и свитиренку. Вот он оделся, и пошел в ту деревню, и потрафил прямо в тот дом, где уехали братеники в дорогу, что об отцовых деньгах спорятся. Приехали они с дороги, лошадей повыпрягли, прибрали, сели завтракать, что за правду спорился и того с собой посадили. И как сказано было, так и есть: отрезал малый хлеба себе и своей жене, и своим детям. Больший брат сгреб нож. «Ах ты, мошенник, мало что отцовы деньги завладал, будто и вся хлеб-соль твоя, будто мы казаки у тебя!» И хотел большой брат ножом цапнуть брата малого. Правда хвать за руку, да и удержал. «Завтракайте, братцы! По божьему поведенью, по христову повеленью, я ваши дела разберу; вашего отца деньги верно укажу». Стали завтракать честно, хорошо, без споров да пустых разговоров. Как отзавтракали, он и привел к тому месту: «Вот копайте, братцы, тут вашего отца деньги». Стали копать и выкопали котел золота и говорят: «Бери ты, братец, себе все деньги: коли б не ты, так бы мы погибли, ты нас отвел». — «Братцы, он говорит, не мои деньги, вашего отца, не могу взять». — «Бери, братец! Коли б не ты, не то что отцовы деньги нам достались, а свои бы потерялись, людям бы попались; нам и этих денег некуда девать, что при нас». Вот они ему дали половину денег, и самого лучшего коня; он и едет домой. Идет Кривда. «Где ты, братец, все это взял?» Он ему все как было и рассказал. — «На, братец, тебе твои шестьсот, что мне давал, выдолбай мне глаза, да сведи меня туда, я и себе вот денег привезу». — «Я не буду тебе глаза долбать, будет от бога грех». — «Какой тебе будет грех? Когда-б ты налепом (силой) долбал, а то я сам прошу, тебе греха не будет». Глазы-то Правда долбать не стал, а свел Кривду под челн; вот и лег он под челн. А к полночи слышно, с озера буль, буль, буль и много их к челну собралось. Атаман и взялся за того: «Что ты говорил мне, Правда-де осталась голая, и босая, и слепая, никуда негодная, ни на что неспособная; ты говорил: Кривда богатей живет, а на то место Правда лучше, богатей и здоровей прежнего живет!» Во, и взял того железным прутьем ватаман наказывать: «Ты де не обманывай!» Взялся за другого: «Говорил ты: в этой деревне брат брата зарежет и все три рабы наши будут; а не то, что зарезать, так у них никаких пустых разговоров не было; ты не обманывай меня». Вот ватаман и этого еще мочней железным прутьем наказал. Вот они промежь себя и начали разговаривать: «Как же у нас были все дела хорошо скомандованы, а вышло не так? Да не был ли кто под челном, нет ли кого и теперь? Подняли челн, нашли Кривду, взяли его да дули-дули железным прутьем, да в озеро и вкинули! Знаю я, Ерофей, что теперь Кривду жалуют; а пред останочным концом Правда воскресется, на небеса вознесется, а Кривда погинет на веки вечные. А у того Правды-швеца, что был под челном, да умывался росой, как разбогател он, был в гостях Ереха Плутанский; я там был, пиво пил, по усам текло, да во рту духу не было. Вот мне дали пирог, я и торк за порог; вот мне дали конец, я и шмыг под крылец, дали мне синь-кафтан, я оделся, думал: булынька. Иду лесом, а ворона кричит: «Хорош пирог, хорош пирог». Я думал: положь пирог, положь пирог; взял и положил. Ворона кричит: «Синь-кафтан, синь-кафтан!» Я думал: скинь кафтан, скинь кафтан! Я взял да и скинул. И ничого за труды не досталось: та же серая свита осталась».
