Мой нарекли Иеронимом, он был вспоен моей кровью и каждую весну неуклонно прибавлял в росте, в то время как я сам из года в год таял как свеча, самозабвенно сжигая себя в страстных молитвах к «Невидимому Садовнику», дабы Он явил чудо и окропил корни моей души хотя бы несколькими каплями небесной влаги.

Думаю, будет нелишне пояснить, что церемония посвящения символизирует магическую пересадку души неофита из тесного горшка человеческой жизни на благодатную почву вечноцветущих садов Эдема, а кровь нещадно бичуемых желаний должна постоянно подпитывать ядовитого «брата».

По преданию, легендарный основатель этого аскетического ордена кардинал Напеллус был похоронен живым, но через несколько дней наступило полнолуние и ночью на его могильном холме выросло высокое, в человеческий рост, растение, сплошь усыпанное бесчисленными синими цветами. Когда же братия, движимая странным предчувствием, вскрыла выкопанный из земли гроб, то тела кардинала там не обнаружила, оно бесследно исчезло... Считается, что святой превратился в это

доселе неведомое растение, названное его именем. Этот-то первый «синий капуцин» и дал жизнь всем остальным аконитам.

Когда осенью цветы начинали увядать, мы собирали их ядовитые, подобные крошечным человеческим сердечкам семена; согласно тайному преданию «Синих братьев», это сердечко и есть то самое «горчичное зерно» веры, о коем сказано, что имеющий его может двигать горами...^[5] И вкушали мы ежегодно от сего бесценного урожая веры.

И точно так же как страшный яд резко меняет частоту сердечных сокращений, восхищая посвященного, причастившегося тайного плода, на грань жизни и смерти, так и эссенция веры должна пресуществлять нашу кровь, наделяя человека в те ослепительные мгновения, когда его сердце разрывается между чудовищной смертельной мукой и восторгом мистического экстаза, могуществом поистине чудодейственным.

Однако свинцовый лот моего интеллекта стремился проникнуть в эту темную символику еще глубже, я жаждал дна. И вот когда мне удалось сделать еще один шаг, передо мной лицом к лицу встал вопрос: а что произойдет с моей кровью, когда она наконец зачнет от ядовитого семени «синего капуцина»? И тогда ожили все вещи вокруг, даже камни придорожные и те возопили, сливаясь в тысячеголосый хор: вновь и вновь с приходом весны будет проливаться она, дабы дать жизнь новому ростку твоего ядовитого тезки.

Кто бы знал, какая ненависть проснулась в моей душе, когда сорвана была маска с вампира, которого я питал столько лет! Я ринулся в монастырский сад и до тех пор топтал самозванца, присвоившего мое имя и намертво присосавшегося к моей жизни, пока на поверхности земли от его гнусного змеиного тела не осталось и следа.

Какими только чудесами не пыталась меня соблазнить судьба после этого разоблачения, дабы вернуть «блудного сына» в стадо, предназначенное на откорм потусторонней популяции!

В ту же ночь мне было явлено видение: кардинал Напеллус собственной персоной! В руке он держал какой-то странный, горящий синими язычками пламени пятисвечник, оказавшийся, когда я присмотрелся, священным аконитом ордена, на пяти стеблях которого зловеще подрагивали крошечные капуцины цветов... Черты лица его преосвященства застыли в маске смерти, лишь в глазах горел мрачный, неистребимый огонь.

Но — и тут меня самого сковал ледяной ужас — это было мое

собственное лицо! Не отдавая себе отчета в том, что делаю, в панике ощупал я свое лицо — так контуженый, едва придя в себя, инстинктивно хватается за свою оторванную взрывом руку...

Потом я прокрался в реликварий и, дрожа от ненависти, взломал раку святого Напеллуса...

Ничего, кроме вот этого глобуса, я там не нашел...

Радшпиллер встал, достал из стеклянной ниши старинный глобус и, водрузив его перед нами на стол, продолжил свой рассказ:

— Той же ночью я бежал из обители, прихватив с собой сию странную реликвию, чтобы в миру, по ту сторону монастырских стен, без помех расправиться с маленькой земной сферой, как если бы это была голова самого кардинала. В бездне времен глобус был единственным связующим звеном между мной и ненавистным основателем ордена, и, уничтожив это магическое грузило, я бы заставил безжизненно провиснуть ту невидимую жилку, которая своим вторым концом терялась в зыбких потусторонних хлябях.

Позднее я передумал, резонно рассудив, что в несравненно большей степени оскверню реликвию, если просто ее продам, а вырученные деньги подарю какой-нибудь деревенской шлюхе. При первой же возможности я так и поступил.

С тех пор прошло много лет, но ни на минуту не переставал я ощущать в своем сердце незримые жадные корни ядовитого «синего капуцина»; подобно щупальцам глубоководного спрута они способны исподволь задушить человеческую жизнь, незаметно высосав до дна ее сокровенную субстанцию. Клянусь, я бы немедленно выжег их каленым железом, если бы это было возможно. Я уже говорил, что после моего прозрения со мной стали происходить самые невероятные события, которые иной «здравомыслящий» человек несомненно бы отнес к разряду «чудес». Однако я очень хорошо знал цену всем этим «паранормальным феноменам» и никак не реагировал: неверные болотные огоньки, которые заманивают доверчивых путников в трясину, отныне не властны надо мной.

Одно время я пытался коллекционировать старинные вещи — все, что вы видите в этой комнате, относится к тому периоду моей жизни, — и мне с какой-то фатальной регулярностью, рассчитанной, по всей видимости, на то, чтобы заставить меня поверить в сверхъестественную природу этих «совпадений», стали попадаться предметы, связанные либо с древними обрядами человеческих жертвоприношений, либо с кровавыми банями эпохи камизаров, либо с какими-нибудь не менее мрачными

гностическими ритуалами... Обратите внимание на этот сапфировый перстень... Видите, на камне вырезан «синий капуцин» — символ ордена? Так вот представьте себе, что достался он мне совершенно случайно, я обнаружил его в барахле какого-то торгующего вразнос старьевщика! Но и это более чем недвусмысленное предупреждение не образумило меня. И только когда один мой знакомый подарил мне этот глобус — да-да, та самая реликвия кардинала Напеллуса, которую я похитил в обители «Синих братьев» и продал! — я не выдержал и расхохотался: похоже, судьба на старости лет впала в детство, если прибегает к таким до глупости наивным угрозам.

Так вот не бывать этому! Ибо сюда, в чистейший разреженный воздух высокогорья яд веры и надежды проникнуть не сможет, в стерильном царстве вечного льда «синему капуцину» не выжить. Здесь этой сердобольной травке не место, пусть себе обретается там, в низинах, поближе к гомеопатическим аптекам и их сирым, убогим и хворым сердцем клиентам, а меня приветливые, плодородные долины больше не привлекают.

Мой страждущий дух восстал со смертного одра, и пусть теперь все чудеса ангелических иерархий падут к моим стопам — я брезгливо обойду их, как обходят дурно пахнущие нечистоты. Известное изречение «Взойди на вершину, стремящийся в бездну» обрело в моем лице новый смысл. Я хочу жить и умереть здесь пред ликом вечных, алмазных скрижалей незыблемой физической необходимости, над коими не властен никакой инфернальный фантом. Жизнь — это детская игра, и только дети, для которых не существует на свете ничего, кроме игры, умеют в нее играть, ибо они еще не отравлены высокопарной ложью о смысле этой изначально бессмысленной жизни. Вот и я, уподобившись детям, буду и впредь забавляться, раз за разом забрасывая в пучину мою свинцовую игрушку — просто так, без всякой цели, без надежды и нетерпеливого ожидания... И все же... Сколько прошло лет, но всякий раз, когда мой зонд нащупывает в бездне дно, душа моя ликует: земля, только земля, и ничего, кроме земли! Какое блаженство — соединиться с этой гордой стихией, которая холодно и презрительно отвергает заискивающий солнечный свет, отражая его обратно в космос! Непроницаемая, недоступная скверне земля, и, с какой стороны ни возьми — снаружи или изнутри, — она всегда останется верна своей природе, так же как ее копия, проклятое наследство кардинала Напеллуса: что ты на ней ни нарисуй, а она все равно останется дурацкой деревяшкой — снаружи и изнутри.