Если девушка умирает, выпив жидкость, которая для любого другого была бы безвредной, может ли мужчина остаться невредимым, нанеся себе раны, которые для любого другого стали бы смертельными?

Есть один вид стигматизма, который отличается от вышеупомянутых случаев, — когда для оказания воздействия используется оружие, но полученные раны похожи на раны девушек-стигматиков, или вообще не на раны в привычном, физическом понимании. В «Сфинкс» за март 1893 года напечатано сообщение о факире Сулеймане бен Аисса, который выступал в Германии. Он вонзал кинжалы себе в щеки, язык и живот, причем сам оставался невредимым, а его раны быстро заживали.

Такие волшебники — редкое явление, во всяком случае, в Соединенных Штатах и Европе. Зато менее выдающиеся личности, которые едят стекло и глотают гвозди, отнюдь не редкость.

Но если в Германии или в других местах, в странах, которые называют христианскими, какой-то человек однажды ударил себя кинжалом в живот и остался невредимым, а потом повторял свое представление, почему этот феномен не получил широкую известность и не стал повсеместно распространенным?

Этот вопрос вызывает другой:

Если бы в Эпоху богословия какой-нибудь человек ходил, где хотел, и богохульствовал во время грозы, оставаясь невредимым, хотя в церкви била молния, как долго он оставался бы знаменитым?

В марте 1920 года в лондонских мюзик-холлах выступала группа арабских дервишей. В лондонской «Дейли ньюс» за 12 марта 1920 года есть фотографии этих чародеев, которые безболезненно и бескровно вонзают шампуры в свою плоть.

Запрет. Цензор останавливает шоу.

Что касается феномена, пускай сомнительного, силезского сапожника Пауля Дибеля, который в декабре 1927 года демонстрировал свои способности в Берлине, сообщение было опубликовано 18 декабря 1927 года в «Нью-Йорк таймс»: «Утверждается, что после шестиминутного сосредоточения мыслей из его глаз течет кровь, а на груди появляются открытые раны. Говорят, что он пронзает кинжалами свои руки и ноги и даже позволяет пригвоздить себя к кресту, не испытывая никаких страданий. Как заявляет его импресарио, он может оставаться в таком состоянии в течение десяти часов. Говорят, он может заставить кровоточить нанесенные собственной рукой раны и что через несколько минут после того, как вынимают нож или гвозди, следы порезов полностью исчезают».

Единственное, что можно возразить, — что вся эта история кажется неправдоподобной.

«Нью-Йорк геральд трибьюн» 6 февраля 1928 года сообщает, что в Вене полиция запретила Дибелю выступать. Поговаривали, что он отказался бесплатно выступить перед полицейскими, чтобы доказать свои возможности. «Недавно в Мюнхене он в течение нескольких часов оставался прибитым гвоздями к кресту, курил сигареты и обменивался шутками с публикой».

После 8 апреля 1928 года я потерял след Пауля Дибеля. Но эта история имеет объяснение. В газетах ничего не говорится о сомнительных распятиях. Но объяснение можно найти, обратившись к заявлениям, которые, как предполагается, должны быть понятными, поскольку сделаны в доступной всем форме. Я не считаю их достаточно понятными. Дибель раскрыл свой секрет публике, объяснив, что незадолго до выхода на сцену он расчесывает тело ногтями или каким-нибудь острым инструментом, но осторожно, чтобы не порезаться. На сцене он напрягал мышцы, и прежде невидимые следы расчесываний приобретали кроваво-красный оттенок и часто кровоточили.

Я слышал и о других личностях, которые «раскрывали» свои профессиональные тайны.

Второго марта 1931 года один человек на виду у достаточного числа зевак лежал на кровати, утыканной гвоздями. «Нью-Йорк геральд трибьюн», 3 марта 1931 года: на площади Юнион-сквер отнюдь не восточный маг по фамилии Браунман, живший в совсем не мистическом районе Пелэм-бей в Бронксе, давал представление, организованное журналом «Сайенс энд инвэншн». Этот факир из Бронкса лежал на кровати, из которой выступали 1200 гвоздей. По его приглашению десять человек прошлись по его телу, вдавливая ему в спину острия гвоздей. Он встал, демонстрируя глубокие красные следы, оставленные гвоздями. Вскоре эти следы исчезли.

Такие насекомые, как палочник, способны менять свой облик благодаря то ли возникающим у них мысленным образам, то ли соответствующим качествам веществ, из которых состояли их тела еще в те давние, изменчивые времена, когда насекомые только развивались. Традиционные объяснения защитной окраски и формы имеют, как и в отношении некоторых из таких насекомых, веские основания. Но одно из этих созданий, тасманский палочник, обладает таким мастерством, которое значительно превышает насущные потребности, и, как мне кажется, ему место не Американском музее естественной истории, где я его видел, а в музее «Метрополитен». Этот палочник воспроизводит внешний вид листа вплоть до мельчайших деталей. Обман врагов и выживание не имеют никакого отношения к этому столь поразительному сходству, потому что такие мельчайшие особенности незаметны для любой птицы, если только она не подлетит настолько близко, что демаскирующие характеристики насекомого станут очевидными.

У меня есть сведения, которые я считаю сведениями о птице-стигматике. У нее броская окраска. Эту птицу выдает ее грудка — она настолько ярко окрашена, что начинаешь сомневаться в существовании серьезных доводов в пользу теории защитной окраски, если формы жизни с яркой окраской выживают повсюду и если существование многих из них нельзя оправдать, объясняя, как делал Дарвин, что у некоторых из них окраска предостерегающая.

Вспомним о чувствительности голубей. Я уже рассказывал о голубях, с которыми был знаком. Однажды какой-то мальчик подстрелил голубя, и тушка птицы лежала на виду у других голубей. Они настолько возбудились, что улетали прочь, услышав совершенно невинные звуки, на которые раньше не обращали внимания. Они стали настолько подозрительными, что держались подальше от окон. Так продолжалось целый месяц.

Краснопятнистый филиппинский голубь — красное пятно на грудке — может быть, это пятно осталось как память…

Когда-то (в те давние, изменчивые времена, когда строение тел и оперение птиц еще не сформировались) жили-были голубка-прародительница и ее самец. Бросок ястреба — рана на грудке самца — волнующее чувство сострадания, настолько сильное, что оно оставило отметину на оперении, и эта отметина передавалось по наследству и до сего дня является закодированным напоминанием о маленькой трагедии, которая случилась в древности.

Я бы никогда не подумал, что простое красное пятно на грудке птицы может свидетельствовать о значительном событии. Но у нас не только красное пятно, которое само по себе выглядит этаким неясным намеком на рану. Окаймляющие пятно красные перья такие жесткие, словно они слиплись от запекшейся крови.

Допуская возможность передачи графического представления по наследству, допускаешь и возможность существования внешнего стигматизма, хотя и внутреннего происхождения. Если бы я мог представить, что напряженное психическое состояние человека, увидевшего рану, оставило след на грудке голубя, тогда бы мы заполнили наш очередной пробел. Но я уже отмечал, что, согласно моим наблюдениям, вид мертвого, изуродованного голубя может оказать сильное воздействие на воображение других голубей. Если кто-то считает, что у птиц нет воображения, пусть он объяснит мне, как мой попугай предвидит, что я с ним сделаю, когда застану его за одной из шалостей, например за выдалбливанием клювом мебели. Тушка мертвого, изуродованного приятеля оставляет след в памяти других голубей: но у меня нет исходных данных, которые позволили бы считать, что скелет или часть скелета голубя имеют какое-то значение для других голубей. Я еще не слышал о чем-либо таком, что указывало бы на присутствие в сознании других живых существ того мистического страха, который люди, во всяком случае большинство, испытывают при виде костей…

Взять мотылька на черепе…

Он отдыхает, испытывая не больше беспокойства, чем сидя на камне. А некий человек внезапно наткнулся на этот череп — и стал источником того потока мистического страха, которым заклеймили этого мотылька…