– Сека, прекрати.

– Красота – это групо. Это совсем-совсем немного серовека, то, сто снарузи. Посему рюди смотрят снарузи? Посему Кэп не видит, какая ты хоросая внутри себя?

– Я вижу, – возразил я. – Натаха, не слушай её, она набралась.

– Так, – сказала Сэкиль и встала с кровати, – я в дус. А потом я приду и показу, как я вас рюбрю. Я буду рюбить вас обоих. Вместе и по осереди. Потому сто я красивая, и вам будет приятно рюбить меня. Не вздумайте заснуть, пока я в дусе!

Она, качаясь и держась за стенку, отправилась в душ. Через полчаса и пару бокалов мы с Натахой про неё вспомнили, нашли голой и спящей в обнимку с унитазом, отнесли в кровать.

***

Среди ночи я вдруг проснулся. Спьяну это со мной случается. И я вспомнил, что со мной это случается, и именно спьяну. И вспомнил, что мне снился сон. Мне снился сон!

В этом сне я был с мужчиной и женщиной. Они сидели на кровати, а я стоял перед ними, но моя голова была ниже их лиц. Я был ребёнком, это были мои родители.

Они говорили, что им снова надо уехать. И они не возьмут с собой меня. Я, кажется, плакал, а отец сурово хмурился и говорил, что мальчики не должны плакать. Но слёзы во сне текли сами. Мне было очень, невыносимо стыдно – ведь мальчики действительно не плачут, но слёзы всё текли и текли.

– Мы взяли тебя в прошлый раз, и чем всё кончилось? – выговаривала мне мать, и слёзы текли ещё сильнее.

– Если бы тебя с нами не было, этого бы не случилось! Ты стал наблюдателем, ты открыл коробку!

Во сне я не помнил, что случилось в прошлый раз, не знал, что за коробку открыл, но чувство вины придавило меня к полу и размазало по нему. Наверное, в этой коробке было что-то ужасное, поэтому родители теперь уезжают навсегда и не берут меня с собой. Потому что я плохой сын и зачем такой нужен.

Отец смотрел на мои слёзы и качал головой, отчего они, казалось, превращались в кислоту и жгли мои щёки. Хорошие мальчики не плачут. У родителей и так полно проблем, не хватало им ещё противных плакс. Никто не любит плакс. Никто и никогда.

Тогда я ударил себя кулаком в живот, мне стало больно, но я перестал плакать. Потому что боль – это ерунда, я смеюсь над болью. И я сказал: «Ха-ха-ха! Я не плачу! Мне вовсе не больно и не обидно! Но раз я плохой мальчик, то буду поступать плохо! Вы можете сколько угодно не брать меня с собой, но я пойду за вами сам! И найду вас, куда бы вы ни уехали!»

Но они смеялись надо мной. Говорили друг другу: «Дорогой, посмотри, какой он забавный! Такой упрямец!» – «Да, дорогая, и в кого только пошёл?»

– Глупенький! – сказала мне мама. – Ты ничего не понимаешь!

– Если ты пойдёшь за нами, я тебя накажу! – заявил отец.

Но мне было всё равно, и я так и сказал: «Мне всё равно, что вы говорите. Вы уедете, вас не будет, я сделаю, как захочу».

– Глупый, упрямый мальчишка! – сказал отец. – Ты всегда всё портишь!

– Я знаю, – ответил я.

***

Утром Сэкиль просит, чтобы её добили из жалости, но получает от Натахи бутылку пива.

– Засем вы дали мне так написся? – жалуется она. – Я правда уснура в дусе?

– Ты уснула башкой в сральнике, – говорит безжалостная Натаха.

– Меня тосниро… Как мне прохо!

– Зато вчера тебе было хорошо, – напоминаю я.

– Я прохо помню весер. Но мне снирся сон! Впервые снирся сон!

– Какой?

– Мне снирась моя дось, Джиу. Она осень непосрусная, но я её рюбрю.

– А мне снилось, что мы с сыном едем на моём байке. Только не так, как раньше, а наоборот – я в коляске, он за рулём. Едем медленно и разговариваем. Он говорит, что соскучился. Я ему такая: «Ты же всегда так и норовил удрать от меня, засранец этакий!» – а он: «Когда даже удрать не от кого, совсем жить грустно».

Натаха отвернулась и шмыгнула носом. Сэкиль со стоном перекатилась на кровати и обняла её.

– Не грусти, Натаса, зато мы видели сны! А ты, Кэп-сама? Видер сон?

– Видел, – признался я.

– Расскази!

– Не хочу. Он был дурацкий.

– Ну скази!

– Я его и не помню уже, – соврал я.

Мне кажется, не стоит о нём говорить. Боюсь, что очередная коробка откроется, и там снова будет дохлый кот. А у меня их и так хоть шубу шей.

***

На завтрак кухонный лифт доставил нам кофе, омлеты, сыр, булочки и масло. Опустошённый нами вчера минибар снова полон.

– Почему везде такая жопа, а тут такой ништяк? – удивляется Натаха.

– Потому сто это совсем другое место, – ответила Сэкиль.

– Как так? – спросил я. – Мы же пришли сюда через пролом в стене, это то же самое пространство.

– Помнис ту крадовку, где мы скрыварись? Она быра твоё место. Наверное, в твоей зизни быра такая крадовка, и она быра как безопасность, да?

– Да, в детдоме, – вспомнил я внезапно. – Старая кладовка, от которой потеряны ключи. Я их нашёл. Я прятался там, когда не мог больше драться. Там было никому не нужное старьё, и завхоз так и не собрался поменять замок. Это был мой личный рай – одиночество. Я мог не есть сутками, лишь бы не выходить. Но потом приходилось возвращаться, конечно, иначе меня бы искали и в конце концов нашли. Тогда я больше не смог бы там прятаться.

– Ты вспомнил! – поразилась Натаха.

– Только это.

– Невазно, знасит, вспомнис ессё! А это место кто-то специально сдерар для себя. Знать бы, кто…

– Я, кажется, знаю… – я встал, открыл стенной шкаф и набрал на клавиатуре сейфа «1307».

Сейф щёлкнул и открылся.

– А-бал-деть! – по слогам сказала Натаха. – Кэп, но как?

– Тринадцатое июля. День смерти родителей. Не спрашивайте, я не знаю. Точнее, знаю, но не знаю, почему знаю. И что именно.

Внутри нашлись две картонные упаковки патронов, набор для чистки пистолета, толстый, как книга, блокнот и сложенная гармошкой, склеенная из отдельных листов, рукопись.

Я достал набор, разложил его на прикроватном столике и, вытащив из кобуры пистолет, занялся делом. Вытащил магазин, передёрнул затвор, щелкнул спуском, снял ствольную коробку, вытащил пружину…

Натаха и Сэкиль смотрели на это завороженно.

– А ситать ты сто, не будес?

– Кэп, тебе что, неинтересно?

– Мне страшно, Натах.

– Чего ты боишься?

– Того, что там написано. Когда я это прочитаю, всё изменится, и я уже не смогу это изменение отменить.

– Мозно, кэп? – спросила Сэкиль, протянув руку к толстому блокноту.

Я только плечами пожал – откуда мне знать, что можно, а что нет?

Она взяла и раскрыла. Перевернула несколько листов.

– Это не ты писар. Вот эту бумазку, – она тряхнула склеенной летописью, – ты. А это – нет.

– Это писала мать, – сказал я почти спокойно, – она всегда записывала свои наблюдения. И всегда запрещала мне читать. Я даже сейчас не могу.

– Ой, прости. Я не знара, – она потянулась положить тетрадь на место.

– Читай, если хочешь, – остановил я, – тебе-то не запретили.

***

Пистолет можно чистить долго, но не бесконечно. Я собрал его, окончательно протёр тряпочкой от масла, вставил магазин и, убрав оружие в кобуру, взял со стола рукопись. Взял с чувством, с которым берут в руки гранату. Пока она лежит – это просто круглая железная хрень. Но стоит вынуть чеку – и с этим надо будет срочно что-то делать.

– Надо зе, – сказала Сэкиль, увлечённо читающая плотно заполненную мелким и аккуратным маминым почерком книгу, – мы корреги.

– В каком смысле?

– Они работари на Институт Обсефизисесских Пробрем. Занимарись рокарьными территориями. Наверняка я ситара их работы.

– Я даже этого не знал. Они постоянно были в командировках, но я думал, что это какое-то торгпредство. Впрочем, мне было десять, когда они погибли, а потом рассказать о них стало некому.

– Они погибри в Центрарьной Африке, да?

– Откуда ты знаешь?

– Там пропара экпедисия Института. Узасная трагедия.

– А что они делали в Африке?

– Иссредовари Ваканду.

– Это страна из комиксов?

– Просто рокарьная террритория. Надо же быро её как-то назвать?