Сразу как будто легче дышать стало.
***
Тщательно проверив коридор на предмет слежки, отнёс пистолет в тайный закуток. Сдал на хранение Бурому, простимулировав его куском котлеты, закрутил обратно гайки. Вернувшись, застал в комнате Сэкиль, одетую в одну полурасстёгнутую рубашку. Причём, мою.
– Я всё постирара, Кэп, – захлопала она раскосыми глазами. – Всё мокрое!
– Зачем пришла? – спросил я, стараясь не смотреть ниже лица.
– Ну посему вы такой бука? – засмеялась Сэкиль. – Я сюствую, сто вы рады меня видеть!
Ну, местами рад, факт. У организма свои резоны. Может, и правда, запереть сейчас дверь да завалить её в койку. Она явно не против. Так, так, хватит этих мыслей, а то потом не успокоюсь.
– Что рассказала вам сёрная зенсина, Кэп?
Ах, вот зачем она пришла.
– Ничего пока. Пусть отдышится.
– Вы зе позовёте меня с ней говорить?
– Я подумаю над этим.
– Это знасит «нет», я знаю. Посему вы мне не доверяете, Кэп?
– Не в тебе дело, Сэкиль. Извини.
– Если вам сто-то будет надо – сто угодно! – я рядом.
– Я знаю, Сэкиль, спасибо.
– Сто угодно, Кэп! – напомнила она и удалилась, как была, в моей рубашке.
Надо на ночь майку постирать, авось к утру высохнет.
– Кэп! – заглянула Натаха. – Чернявая хочет с вами перетереть.
– Оклемалась?
– Здоровей здорового. Вроде худая, смотреть не на что, а живучая. Что ей сказать?
– Ничего. Сам зайду. Посторожи снаружи, чтобы никто уши под дверь не просунул.
– Не вопрос. Оторву любому.
– Не сомневаюсь.
– Абуто. Меня зовут Абуто.
– Меня тут называют Кэп.
– Это не настоящее имя?
– Хватит и такого.
– Ты спас меня, спасибо.
– Обращайся.
– Чего ты хочешь?
– Расскажи, как ты оказалась в такой заднице?
Вечером я сижу и вывожу тонким маркером по подклеенному к гармошке летописи листу бумаги:
«Абуто как я – всё забывает ночью. К вечеру вспоминает, но такое, что лучше бы не помнить. Из важного – утверждает, что тут есть нечто вроде пожарной лестницы…»
В дверь тихонько поскреблись. Я убрал рукопись в стол и сказал: «Открыто».
Чёрт, она ведь даже не красивая! Худая, безгрудая, с широким носом и толстыми негритянскими губами. Мне никогда не нравились негритянки, у них непривычная внешность и странный запах. Но трахались мы как безумные, как осатаневшие от воздержания кролики, как дорвавшиеся, как последний раз в жизни. На полу, на кровати, на столе, стоя, сидя и лёжа. Её мокрая чёрная кожа блестела в темноте, сияли белые зубы и белки глаз. Она стонала, плакала и хохотала. Наверное, я тоже. Не помню. Это было какое-то безумие. Мы так и не сказали друг другу ни слова, а потом она ушла.
Я несколько минут пытался отдышаться, потом достал летопись, чтобы внести сие грехопадение в анналы, и тут меня обресетило.
Здравствуй, жопа, новый день.
Глава 4. Аспид
Everything’s got a moral, if only you can find it.Lewis Caroll. Alice in Wonderland
__________________________________
Марта. Боль моя, позор и слабость. Я думал, рождение сына всё поменяет. Чёрта с два. Уже через год – гастроли, и она пропадает со связи. Потом объявляется, признаётся в измене, рыдает, кается, просит прощения, говорит, что дура и сожалеет. Прощённая, устраивает мне секс-марафон, ходит по квартире голая, клянётся в любви. Потом исчезает снова. Какие-то мужики, какое-то безумие, ночные пьяные звонки, рыдания – и возвращение. Сколько раз это повторялось? Не считал.
– Я люблю и ненавижу тебя, – призналась она в последнюю нашу встречу. – Не могу без тебя жить и не могу жить с тобой.
Сидела на подоконнике в одних трусах, смотрела в окно и говорила, говорила:
– Я постоянно тебе изменяю, убегаю от тебя и возвращаюсь, ты терпишь. Это невыносимо. Наори на меня, ударь, выгони – я пойму… Но ты отвратительно терпелив, ты всё понимаешь, ты не осуждаешь и жалеешь – и это невыносимо. Меня жрёт моя вина, я устала считать, сколько раз ты меня спасал и сколько всего мне простил. И ведь ты меня даже не любишь.
– Марта…
– Молчи. Дай мне хоть раз выплеснуть это из себя!
Я не стал напоминать, что это далеко не первый разговор. Если ей это надо – пускай выскажется.
– Ты никого не любишь! Для тебя что я, что твои драгоценные подростки, что мой сын…
Ни разу не сказала «наш сын». Мы не выясняли, кто отец, хотя сейчас это просто и недорого. По крайней мере, я не выяснял. Решил – да плевать. Какая, нафиг, разница. У меня тогда на шее повисло больше двух десятков детей происхождения и вовсе странного. Я стараюсь быть ему отцом – как могу и умею.
– Боже, как мне стыдно перед ним… Каждый раз возвращаюсь и думаю – всё, с этим покончено! Я вымолю прощение и буду жить с вами, стану примерной женой и матерью. Но потом… не чувствую себя живой. Только обузой, никчёмной чужой тульпой, подобранной из жалости. Очередной твоей воспитанницей, которой самое место в детдоме для трудных подростков! Я изменяю тебе, чтобы почувствовать себя настоящей, кому-то нужной, хотя бы ненадолго. Вместо этого чувствую себя дурой, дрянью и шлюхой, но не могу остановиться. Я бы сбежала от тебя навсегда, но без тебя я начинаю медленно умирать, растворяться, как сахар в чае… Может быть, я однажды так и сделаю. Не вернусь, растворюсь и исчезну.
Ненавижу женские истерики.
– Марта…
– Я знаю всё, что ты мне скажешь!
Я тоже слышу это не первый раз, но её же это не останавливает? Сейчас она порыдает, получит порцию утешений, заверений в том, что она нужна мне и нужна сыну, зальётся слезами раскаяния, скажет, что больше никогда нас не бросит, мы займемся сексом, но уже через пару недель она начнёт прикидывать, куда бы поехать за приключениями. И всё повторится.
Почему я это терплю? Потому что я невыносимый сексист (версия дочери). Считаю, что во всём всегда виноват мужчина. Не справился, не предотвратил, не уберёг, не научил, не помог. Дочь считает, что этим я унижаю женщин, относясь к ним, как к неполноответственным особям. Отказываю в естественном человеческом праве быть говном.
Или дело в чувстве вины и чувстве ответственности, которые у меня неразрывны. Принял ответственность за Марту – но не справился. Не смог сделать счастливой. Так и не осилил полюбить.
– Почему мама нас не любит? – спросил Мишка как-то.
Что можно ответить на такой вопрос сыну?
– На самом деле любит, – сказал я. – Тебя так уж точно. Просто с ней однажды случилось плохое и страшное. Она как человек, который когда-то сильно ударился. Понимаешь?
– Нет.
– Представь, что кто-то катался на велосипеде и упал.
– Конечно, я сто раз падал.
– Не просто упал, а сильно ушибся и ещё сильнее испугался. Так сильно, что боится сесть на велосипед. И даже видеть его не может, потому что это страшный предмет, который сделал ему больно. Но ему надо ехать, и он пытается. Едет, крича от страха и зажмурившись, поэтому постоянно падает, начинает бояться ещё сильнее.
– Так пусть бросит велосипед и идёт пешком!
– Если бы всё было так просто…
***
Однажды Марта в очередной раз «бросила велосипед». То есть, меня. Пополнила мою коллекцию записочек-ухожулек. «Я ухожу, я ужасная дрянь, не ищи меня, на этот раз я точно не вернусь…» Она удивительно старомодна в своих драматических приёмах. Сейчас принято оставлять «видеотоки» – короткие послания с индивидуальной визуализацией, но она свои «ухожульки» пишет на бумаге, округлым аккуратным почерком.
