Мы же, в свою очередь, заглянув в некую книгу фактов и непреложных истин, без труда убедились бы, что вся помпезная тараканья цивилизация была занесена сюда случайно одним из неряшливых хозяев дома всего-то пару месяцев назад. Так что, событие, послужившее началом тараканьей летописи было не более чем казусом, совпадением, случайным чихом на ветру. Смешно, скажете вы, и будете не правы. Ведь как много убеждений, постулатов, гипотез, даже религий имеют в своей основе лишь сиюминутное поверье, затмение солнца или неосторожно отпущенный анекдот.

Пока Фортуна милостиво прикрывала его своим крылом, он, за недолгий, по человечьим меркам, тараканий век успел не только дорасти до внушительных размеров, но еще и, как уже упоминалось, обзавестись многочисленным беспокойным семейством, представители которого исправно постигали территорию владений таракана, осваивали тропы, переправы, места кормежки и другие премудрости. Как видно, не имея ни малейшего понятия и представления о библейских заповедях, они, тем не менее, исправно претворяли в жизнь принцип плодиться и размножаться и наполнять землю и обладать ею.

Где-то, за невидимыми таракану окнами вставало солнце, стучали чьи-то шаги, громом раздавались голоса и смех, билась посуда, включалась и выключалась лампа под бумажным абажуром с розовыми и голубыми цветами, журчала вода в покоцаной эмалированной раковине. За печью же шуршало, шелестело, похрустывало челюстями и поскрипывало щетинистыми лапками все более и более растущее семейство.

И вот, настал тот самый день и час, когда все доступные и уже вовсю используемые саванны и прерии подпечного мира переполнились и один из самых отважных представителей тараканьего клана таки ступил туда, куда ступать не следовало. Тараканья крошечная головка неосторожно появилась из своего спасительного укрытия и…

Случилось то, что напрочь отрицают сами основы геометрии – две параллельные прямые все таки пересеклись.

Так в чем же мораль, спросите вы?

Не претендуя на наличие морали в обычном смысле этого слова (так как ее и в помине нет, и не только в этом рассказе), просто констатируем факт, что знаменательное соприкосновение цивилизаций привело к неизбежному – одна, более продвинутая, незамедлительно и самым решительным образом избавилась от другой.

Пронзительный женский крик, как труба апокалипсиса, возвестил всему дому о неприятной находке, началась суматоха – в дело незамедлительно пошли различные подручные средства, от башмака до метлы. С тараканьим семейством было покончено с поразительной скоростью, сравнимой с ударом молнии. Более того – было покончено не только с живыми особями, но и со всеми следами их пребывания, всей географией и промышленностью. «Terra taracanea» превратилась в «Terra nova», еще одну вычищенную и выхолощенную планету, как и множество других поверхностей, которых коснулась уборка. Покончив с этим делом и постаравшись побыстрее забыть сей досадный инцидент, хозяева быстро переключились на другие вопросы, и, конечно, более никогда не вспоминали о тараканьем семействе.

Вот и все, что приключилось в незаметном углу обычной кухни, на задворках небольшой планеты, расположенной в маленькой такой системе, на периферии одной скромной галактики, среди мириадов почти таких же, и еще бóльших размеров систем, планет, звезд и галактик, где миры и метлы соответствующих размеров вращаются постоянно, терпеливо дожидаясь своей неизбежной встречи.

Город

История легко и небрежно тасует года и столетия как колоду карт, сменяя одну эпоху другой, во мгновение ока стирая целые цивилизации и взамен создавая новые. Она творит, и она же уничтожает, словно придирчивый к своим произведениям художник, бесконечно, раз за разом пытающийся создать совершенство, и вечно недовольный тем, что получилось.

Из ничего, из ниоткуда возникают города, государства, народы, предания, открытия, войны, и в никуда же уходят, замыкая бесконечный круг, в которым мы – не более, чем утекающий сквозь пальцы песок.

Лишь слово остается о том, что было, выбитое ли на камне или переданное из уст в уста. Изменчивое слово, всегда искажающее смысл сказанного, притягивающее и несущее в себе частичку каждого, кто молвил его, прошептал или спел, и отправил дальше, сквозь года и века.

…Между Западом и Востоком, занесенный пылью веков, среди пожелтевших страниц летописей и сказаний, стоял город. И был тот город загадочнее Эльдорадо, таинственнее Атлантиды,  неприступнее Трои. Ох, сколько же толков и пересудов вызывало само его упоминание. Одни до исступления, до сжатых кулаков, топанья ногами и охрипшего крика напрочь отрицали его существование, называя самые мысли о нем ересью и призывая на инакомыслящих все кары небесные. Другие, напротив, восхищались им и превозносили, твердили наперебой о его великолепии, и отчаянно мечтали увидеть, хоть одним глазком, хотя бы даже и во сне. Были те, кто рисовал его в строгом готическом стиле, своими бесчисленными башенками, колокольнями, флагштоками и резными коньками крыш тянущимся к небу. Были и те, что придавали ему очарование Альгамбры, с ее обтекаемыми куполами, изящными балконами, позолоченными остриями минаретов, формой своей напоминавшими луковицы или застывшие капли дождя. Для кого-то он был воздушным королевством, плывущим по волнам эфира, скрывающим в своих стенах прекрасных принцев и рыцарей, для кого-то затерянным в песках пристанищем суровых воинов и кровожадных царей, для третьих же – неким вожделенным островом свободы мысли и воли человеческой, бескрайней мастерской под открытым небом для истинных кудесников, гениев творчества, создающих шедевры, намного опережающие свое время. Лишь немногим удавалось услышать о нем из первых уст. Лишь редкие провидцы и прорицатели могли увидеть его в своих грезах и поведать о том, вразнобой и невпопад, своим ученикам и бродячим поэтам. И только единицы находили дорогу туда, где успокаивались страждущие души, находили умиротворение отчаявшиеся сердца, где разгоряченные умы получали ответы на волнующие их вопросы, самые неожиданные, самые дерзкие.

О том ходила молва, о том ведали иероглифы на развалинах пирамид, о том гласили ветхие свитки папируса, сгинувшие в войнах и пожарах ушедших времен. Но вот что было действительно правдивым и незыблемым во всех преданиях – каждый, кто хотел, и хотел неистово, с чистой душой и открытым сердцем, отбросив все, кем он был, и отвергнув все, что он еще мог когда-либо познать, должен был найти ту заветную дорогу сам, и никто в мире не смог бы сказать наверняка, какая именно дорога была той самой, единственно верной.

Мальчик лежал на диване-раскладушке и сквозь ресницы полуприкрытых глаз, смотрел на темную пугающую его гравюру на стене. Как и многие другие вещи в квартире, эта гравюра появилась здесь задолго до его рождения, и была обязательной деталью обстановки, данностью, с которой приходилось мириться. В отличие от находившихся тут же черно-белых семейных фотографий, большого настенного ковра с оленями или фарфоровых фигурок на полках книжного стеллажа, простых, понятных и завершенных, этот темный, поглощающий самый свет, прямоугольник металла позволял увидеть лишь небольшую часть чего-то большего, и об остальном приходилось только догадываться. Мальчик словно выглядывал в узкое оконце, что выходило на крепостную стену, тускло освещенную лунным светом и одинокий дом за этой стеной. Застывший навеки пейзаж был пойман в рамки, спокоен, обездвижен, и ужасно одинок. Мальчик, наверное, никогда и не задумывался о том, почему после каждого созерцания картины ему неизменно хотелось увидеть маму, или хотя бы услышать ее голос. И, конечно, за все свои недолгие годы он так и не смог понять, что притягивало его в этой гравюре и одновременно наполняло трепетом и неясным волнением. Множество вопросов рождала она в его душе, беспокойных вопросов, безответных. Этот безмолвный призыв, тяготение, застывшая тревога, говорили с ним тем языком, который он пока еще не мог понять.