После этого ничего не было ясно.

Казалось, в норе отшельника стало холоднее, куча дров уменьшилась.

Она казалась темнее.

Казалось, что он постоянно воняет, сам не в большом спальном мешке, а в Ринглинге.

Смутные впечатления приходили к нему только из тумана: как он поднимался по дымным ступеням к чортену и ел его мясо сырым; как вычеркивал дни, кропотливое усилие, стоящее того, чтобы записать их окончательное уничтожение.

Его собственный голос, пьяный и невнятный: ‘Нет, нет, ты ошибаешься. Этого не может быть. Еще слишком рано.’

- Чао-ли, сядь. Пожалуйста, сядьте". Идея, что его лицо умывали. ‘Я говорю вам, что все тает. Светит солнце. Я клянусь в этом.’

Солнце действительно сияет, дорожка мокрая, все мокрое; мир, бегущий по сверкающей слякотной воде, и он, очевидно, шагает по ней, ботинки превращают бесконечную беговую дорожку, какая-то неизбежная ноша на спине, постоянный ноющий свет в глазах.

А потом стало не светло, а темно, и все исчезло, кроме мешков. Во всем мире остались только мешки, на которые можно было смотреть; и он обнаружил, что смотрит на них очень внимательно, и понял, что лежит на них. Он лежал на санях. Он был один. Была ночь.

Он неуклюже поднялся с мешков в таком смятении духа, что услышал собственный плач. Она оставила его. Она ушла, не сказав ему. Ее время пришло, и она ушла. Но потом он вспомнил, что ушел только ее дух. Оно ушло и вернулось. Конечно, это еще не могло зайти далеко; не за пределами воспоминаний. Он попытался вызвать ее дух, шатаясь по дороге в темноте. Но она не ответила ему, и он, плача, пошел искать ее тело, которое, как и все тела, должно было быть оставлено; и увидел это некоторое время спустя, бегущее к нему.

‘Чао-ли, тише, тише!’

‘Почему ты ушел?’

‘Я искал пещеру, другие мешки. Чао-ли, я не могу ее найти. Я не могу этого вспомнить.’

‘О, Мэй-Хуа, не оставляй меня’.

‘Чао-ли, говори тише, я умоляю тебя! Мы на перевале!’

‘Обещай мне’.

‘Да, я обещаю это. Чао-ли, ты должен помочь мне найти пещеру. У нас мало времени.’

‘Сколько времени? Скажи мне, Мэй-Хуа. Я должен знать.’

Неземной разговор на перевале в темноте – был ли это сон, кошмар? – все, что он мог вспомнить с какой-либо ясностью; но это с большой ясностью, как замечания хирурга, когда он лежал в лондонской клинике несколько недель спустя. Во время перекрестной цели не было смысла, что девушка намеревалась вернуть мешки до рассвета, а он - заверить, что она его не оставит. Он был одержим идеей, что она скоро оставит его, что она, возможно, уже оставила его, и что это была какая-то выдумка, которой он придерживался.

‘О, Чао-ли, не в течение многих лет. Я клянусь в этом!’

‘Скажи мне. Скажи мне сейчас.’

‘Я не могу вам сказать. Я не должен.’

‘Ты должен. Я не позволю тебе уйти.’

- Чао-ли, мешки, у нас есть всего несколько часов.

‘Скажи мне. Назови мне год и месяц. Ты их знаешь. Это сейчас? Это сейчас, Мэй-Хуа?’

‘О, Чао-ли, нет. Нет, нет. Не в течение долгого времени.’

‘ Тогда когда? Когда?’

И тогда ли она сказала ему, или позже; по эту сторону перевала или по другую? Он не мог вспомнить. Не осталось ничего, кроме слов, которые проносились в его голове туда и обратно, проскальзывали друг в друга и исчезали, но всегда были там.

Свинья с кудрявым хвостом, хвостом, которому было шесть. Шесть свиней, земная свинья. Шесть месяцев Земляной Свиньи. Это было далеко, эта свинья. Это была еще не беспокойная свинья. Было бы время разобраться с этой свиньей.

‘А потом?’ Олифант сказал. "Должно быть что-то еще, что выделяется. Как вы оказались на носилках? Это было бы в Чумби или раньше? А что такое Чумби – деревня?’

Это не деревня. Долина, район. Он был в маленьком городке Ятунг, а затем где-то еще. Но сначала? Во-первых, да, человек с винтовкой. И девушка в тяжелой вуали, внезапно. Только эти два впечатления: человек с винтовкой и вуаль. Затем носилки. И паланкин тоже, подумал он. Но будь то для девушки или герцога Ганзинга. … Да, герцог тоже там. Отчетливое воспоминание о герцоге, дружелюбно сидящем у его постели.

- Опять вляпался в какую-то историю, старина чеп. Неважно. Все под контролем. У них есть для вас бутылка с мочой Далай–ламы – он здесь, в Ятунге, - в определенных случаях она очень специфична. Также чеп из Сиккима – очень умный чеп. Он вправил тебе руку. Она будет у него как новенькая. ’

‘Где настоятельница?’ Сказал Хьюстон.

‘ Совсем рядом. В полной безопасности и в полном порядке. ’

‘Могу я увидеть ее?’

‘ Скоро. Когда ты будешь достаточно здоров, чтобы тебя перевезли. Она каждый день посылает справляться о твоем здоровье.’

‘Может ли она прийти сюда?’

‘ Только не в Ятунг, старина чеп. Далай–лама здесь - сложная проблема протокола. ’

‘Тогда я пойду туда’.

‘ Конечно, старина чеп. Через несколько дней. Загвоздка в том, что на данный момент вокруг довольно–довольно много китайцев. Ты оставил лежать нож с твоим именем на нем. Они обещали не заходить в Ятунг, но, как правило, немного бродят снаружи, разыскивая вас. Тревожно.’

‘Я хочу увидеть ее сейчас’.

‘ Да. Сначала выпей это. Твори добро.’

Потерянные дни, когда он пил то, что приносило ему пользу; дни под воздействием наркотиков, когда он думал о вопросах, которые нужно было задать, когда он спал, и забывал их, когда просыпался; или все было наоборот? А потом – когда? – никаких масляных ламп, только звезды, и ветерок на лице, и покачивание вверх-вниз.

– Где... что?–

‘ Шшш. Все под контролем, старина чеп. Сейчас еду домой.’

‘Нет. Нет! Я не буду...

‘ Вот. Время для твоего лекарства. Возьми это.’

‘Я не хочу этого. Я не буду это пить. Я не пойду домой. Мне нужна настоятельница. Я говорю тебе ...

‘Тихо! Тихо, старина чеп. Ради бога – здесь есть китайцы. Они повсюду...’

‘Я буду кричать им. Я разбужу кровавых мертвецов...

‘ Ш-ш-ш. Ш-ш. Ради Бога, дай мне подумать, – и по–тибетски: – Как далеко до Двора Матери?

‘ По крайней мере, четыре часа, ваше высочество. Невозможно добраться туда и обратно до рассвета.’