Он с извиняющейся улыбкой повернулся к людям, собравшимся вокруг чаши, и они улыбнулись ему в ответ, нисколько не обеспокоенные и продолжающие с аппетитом есть.

После этого они вышли, потому что он не мог оставаться в одной комнате с едой и ведром; но на улице внезапно почувствовал, что проголодался, и они поели.

Они ели в киоске в дальнем и менее шумном конце деревни, сидя на ящиках, и их развлекал единственный слепой музыкант, который играл нежные мелодии на пяти маленьких гонгах. Они ели твердые ячменные лепешки с мягким сыром и довольно обильно запивали все это мягким солодовым пивом, и после этого угощения, лучшего, что он пробовал за последние недели, и передышки в прохладном ночном воздухе от шума, Хьюстон снова почувствовал себя самим собой. Они прогулялись по деревне, покуривая по грубой, но ароматной сигарилле, и Хьюстон увидел, как расположен монастырь по отношению к главной улице.

Они зашли за нее в сумерках и угадали только ее объем. Но теперь, в полумиле от них, на берегу озера, когда взошла луна и сверкала на нависающих золотых карнизах, они могли видеть это совершенно ясно. Тысячи огней мерцали в семи высоких колоннах на фоне темного холма. С этого ракурса казалось, что какая-то огромная падающая башня освещена для празднования.

С озера дул легкий ветерок, и лодочный мостик беспокойно покачивался на волнах; масляные лампы плясали, как светлячки. Даже в этот час процессия не прекращалась, и муравьиные вереницы бесконечно тянулись туда и обратно, туда, где белые стены святилища казались бледными в лунном свете, а тонкий шпиль сиял, как игла.

‘ Вы хотите пойти в святилище, сэр? Спросил Ринглинг, наблюдая за ним.

Хьюстон не хотел; он думал, что сделал столько, сколько хотел за один день. Но он вспомнил, что обезьяна была отцом мальчика, поэтому он улыбнулся и кивнул, и они повернулись и пошли обратно вдоль озера. Когда они приблизились к монастырю, он увидел, насколько огромным был комплекс зданий. Даже самый нижний уровень возвышался высоко над ними в темном небе, пронизанный светом и пульсирующий звуком.

Лестница вела от озера к широкому внутреннему двору, а из внутреннего двора еще один пролет к большим железным воротам монастыря. За воротами стояли люди в форме, с дубинками, в тогах и чем-то похожим на греческие шлемы, и небольшой отряд патрулировал верхний пролет, очевидно, чтобы держать его чистым. Двор внизу был переполнен людьми; они стояли совершенно неподвижно и молча, прислушиваясь к пению внутри.

В песнопении было что-то завывающее, что Хьюстон слышал раньше, и он улыбнулся в темноте, вспомнив, где он это слышал и с кем он это слышал, и ему стало интересно, как дела у Майклсона по ту сторону гор.

Лодочный мост начинался от небольшой пристани у подножия ступеней, и они, толкаясь, продвигались дальше. Лодки были из шкур животных и очень плавучие, а решетчатый мост качался и опускался, как пробка, в неспокойной воде. Процессия сначала была несколько притихшей, под влиянием молчаливой толпы во внутреннем дворе наверху, но к середине потока восстановила свою форму, и обе очереди, приходящие и уходящие, смеялись и весело хватались друг за друга, покачиваясь и спотыкаясь над сверкающей водой.

Остров был, возможно, в четверть мили длиной, и святилище стояло посередине. Здесь не было охраны, и очередь бодро и неуверенно вливалась в здание. Внутри была одна комната, вымощенная камнем, с высоким заостренным потолком. В середине скорчилась обезьяна. Она была сделана из золота, высотой в двадцать футов. В форме лица и рук обезьяны были признаки большой доброты и приветливости, а также высокой плодовитости в других ее подвижных золотистых чертах. Хьюстон обошел его с благодарной толпой, и ему это понравилось. На стенах была серия фресок, их цвета несколько поблекли, и он хотел бы смотреть на них дольше, но толпа напирала сзади, и его несло все дальше и дальше, и, наконец, из святилища. Монах в оранжевом одеянии ждал снаружи с подносом для пожертвований, Ринглинг дал денег за себя и за Хьюстон, и они пошли обратно по мокрому от росы газону к мосту.

Толпы людей расходились со двора, когда они вышли на другом конце, и в монастыре гас свет. Они, должно быть, запирают юных жриц на ночь, подумал Хьюстон и снова улыбнулся в темноте. Это было оживленное место; более оживленное, шумное, гораздо более странное, чем можно было подумать, впервые услышав о нем в устланном коврами офисе на Уордор-стрит, за полмира отсюда.

С озера дул холодный ветерок, и он чувствовал себя окоченевшим и усталым. Казалось, прошел не один день с тех пор, как он проснулся в своей палатке высоко в горах. Они пересекли темнеющий рынок и снова нашли многоквартирный дом, поднялись по пяти туннелеобразным пролетам, потратили несколько минут на поиски в душном лабиринте нужного коридора и тихо вошли в комнату.

Теперь было сумрачно, все масляные лампы, кроме одной, погасли; трое тибетцев лежали на своих паласах, как восковые куклы.

Они разделись в тишине, и Хьюстон забрался в свой спальный мешок, и как только погасла лампа, услышал тихое ‘Спокойной ночи’ мальчика на ухо.

Он остановил себя в момент ответа. Там не было никого, кто мог бы услышать, но он подумал, что мог бы сделать это правильно, поэтому он хмыкнул; хмыкнул, подходящий для человека, который был немым, а также не совсем в порядке с головой, и откинулся на спину, облизывая губы и размышляя, что принесет завтрашний день.

Но до завтра оставались часы.

Тибетцы смеялись и бормотали во сне. Хьюстон лежала без сна и слышала их. Оба мужчины посетили женщину ночью; и все они посетили ведро. Хьюстон тоже это слышал. Он не мог отключить свой слух, но он мог что-то сделать с обонянием, и он лежал, дыша ртом, с пересохшим горлом, пока час проходил за часом в зловонной копошащейся тьме.

Это была не лучшая из ночей.

3

На заднем дворе был насос, и Хьюстон с благодарностью умылся у него в лучах раннего солнца. Мужчины и женщины без стеснения раздевались повсюду и принимали ванны стоя. Помня о денежных поясах, прилипших к их коже, Хьюстон и мальчик вымыли только лица и ноги и вытерлись о пропитанную потом одежду. Они уже позавтракали чаем и цампой в грязной ночной камере и снова забронировали номер, чтобы оставить комплект. У них не было причин возвращаться, и они ушли.

Каждый день в течение нескольких недель Хьюстон отправлялся в путь утром, нагруженный багажом и дисциплиной, чтобы преодолеть столько миль за столько часов. Когда они вышли на улицу сверкающим утром, он почувствовал себя странно потерянным и легким, как воздух, как будто он что-то забыл.

На рынке открывались прилавки, и улица уже заполнялась людьми. Они срезали путь к озеру и пошли вдоль берега. Солнце все еще стояло низко над водой, но несколько прогулочных лодок уже вышли в море, и на утреннем бризе летали воздушные змеи. Монастырский двор лежал в тени.

Они очень тщательно спланировали то, что должны были сделать сегодня, но знакомство не сделало идею более правдоподобной. Еще больше, чем в предыдущую ночь, его поразило то, что он прогуливается по тибетской деревне.