— Отошел, — вздохнул кто-то с удивленным сочувствием. Костылев узнал: Вдовин, Ксенофонт.

— Р-работничек, — пробормотал из пустоты Уно Тильк. — Если ты и дальше будешь от ветра в обморок бухаться, нам с аварией в жизнь не совладать.

Костылев покрутил головой, оперся руками о крестовину скамейки, на которой лежал.

— Он не виноват, — хрипло возразил летчик. — На него пласт снега рухнул. Все равно что лавина.

— Хуже, чем лавина, — окутался паром Вдовин. Голос у него в этот момент был величественным, как гудок трансатлантического лайнера: Контий Вилат хоть один раз в жизни, а все же оказался сильнее кого-то, кто находился с ним рядом.

— Довольно с этим. Значит, так, — проговорил Уно, ухватился ладонью за костистый, с глубокой раздвоиной подбородок. — Положение такое. Поселок не смог переключиться на отопление соляркой, дома разморозились. Все до единого... Даже детский сад. На улице — минус полста, в домах тоже — минус полста. В поселке запрещено курить, потому что ветер гонит газ на дома. Каждую минуту может рвануть. Жители в панике. Надо спешить. Будем работать при фонарях спецмашины. Полчаса передыха, и к скважине. Все. Вопросы есть?

— Е, — выпустив очередной клуб пара, шевельнулся Вдовин. — Что со скважиной?

— Пока не знаю. Будет ясно на месте.

Дверь домика с треском распахнулась, в световой круг втиснулся маленький кривоногий человек в огняном пушистом малахае, глазки его — крохотные вороньи бусины — радостно посверкивали, и по остывшему лицу его с негнущимися деревянными складками у рта медленно проползла печальная тень.

— Баушкин, — назвался он. Голос у него был медленным, тонким. — Председатель поселкового Совета. Хорошо, что прибыли. Очень хорошо. Мы уже ребят поморозили, в газу задохлись.

— Как произошла авария? — распрямился Уно, голова его притиснулась к почернелым перекладинам потолка.

— Очень просто, — сказал Баушкин, и тень опять заскользила по его лицу. Он посмотрел вверх, на Уно, с уважением: как и всякий человек маленького роста, он завистливо относился к гигантам. — Недалеко от газовой колонны стояла буровая вышка. Старая вышка, ржа уже всю съела. Геологи были, пробы брали — смотрели, что там, в земле, они и оставили. Сказали, что вернутся, потому мы им и разрешили оставить. А тут, как на грех, ураган налетами к нам зачастил. Никогда такого не было. Сегодня вы как раз попали в такое светопреставленье, — Баушкин говорил, тщательно вылепливая каждую буковку, каждое мелкое словцо, он наполнял своей речью жизнь, сознание только что прилетевшей аварийной бригады новым смыслом. — У вышки от ветра ослабла одна оттяжка, вот, ослабшая, она и упала. Когда падала, салазками зацепила шлейф, а там — понятное дело... Врезала по скуле арматуре. И вся недолга.

— Это я с вами по рации из самолета говорил? — спросил Уно.

— Со мной.

— Только сейчас я голос ваш признал. Теперь картина ясная. Надо бы геологов, сукиных детей, на ликвидацию бросить, чтоб знали, как хвосты после себя оставлять.

— Геологам мы по акту счет представим.

— Спецмашина имеется?

— Имеется.

— Чтоб ни искорки, не то давить аварию на том свете придется.

— Машина новая, только с завода. Проверенная.

— Всежки.

Костылев с усталым равнодушием подивился осведомленности Уно Тилька насчет аварии. Удивленность тут же сменилась досадным безразличием. «Ведь ничего удивительного, ничего сверхъестественного. Поговорил бригадир в воздухе с предпоссовета, кой-чего узнал, а ты удивляешься... Чему удивляешься, дурак?» Он выпрямился на скамейке, оперся непослушными обескровленными ногами о неровный тесовый пол.

— Поморозился? — спросил Баушкин. — Может, врача надо?

— Не надо. Ураган его малость подшиб. Вроде контузии. Пройдет.

— Ясно, — сказал Баушкин. — Ясно, что отставить врача. Вовремя вы, ребята, прискакали. В общем, спасайте! Христом-богом молю. От всех жителей.

— Ты же, Баушкин, хант, — серьезно заметил Уно Тильк. — Ты же язычник. Ханты — язычники испокон веков. При чем тут бог?

— Я — крещеный язычник.

— Не померзнем мы на скважине?

— Прикажу тулупы привезти.

— Тогда двинулись.

— Это далеко, на том краю поселка.

— Знаю. У Сосьвы.

— Собачками поедем, — Баушкин похлопал руками по бокам меховушки, опустил голову и сделался еще ниже. Надвинул малахай на лоб, прикрыл мехом глаза. — Один секунд — и там!

Они кучно вывалились на улицу; цепляясь друг за друга руками, попадали на сани. Костылев провалился во что-то мягкое, потрескивающее электричеством, отдающее былым теплом, натянул меховую накидку на себя, укутался по самый подбородок, перед ним заплясали темные, похожие на дым космы, что с тупым ревом вонзались в бок домика, в тонко дзенькающие стекла, рассыпались и с тихим, почему-то слышимым в этом адовом вое шорохом стекали вниз. Погонщик присвистнул, сани, просевшие под тяжелым костылевским телом, рванулись, он перевернулся на бок, с трудом удерживаясь на ребровинах опояски, снег стеклянно заскрипел под полозьями. Подумал, что сегодняшняя его поездка — не что иное, как следствие какого-то незнакомого, неумолимо развивающегося процесса. Выла вьюга, скрипел снег, тяжело дышали собаки в упряжке, потом до Костылева донесся едва слышимый крик: «Приехали!» Но он не реагировал на этот крик до тех пор, пока снег не перестал скрипеть под нартами. Свесил с саней замерзающие ноги, пошевелил пальцами в унтах, подумал о Дедусиковом балке, где всегда стояла тропическая жара.

— Станция Березай, кому надо — вылезай! — раздалось совсем рядом. Костылев встал, покачнулся под напором ветра, услышал, как где-то внутри, в разъеме грудной клетки, тупо и однообразно забухтело сердце, гоня кровь в жилы. Принюхался. Резко пахло газом, будто кто вывернул вхолостую горелки. Костылев уткнулся носом в собственное плечо, притиснул ноздри к воротнику, подумал: «Как же в таком газу работать? Дуба дать можно!»

— Счас ветер повернет! — прокричал Уно совсем рядом. — Газ уйдет в другую сторону. Не дрейфь, ребята!

Где-то вдалеке полоснуло северное сияние, осветило все вокруг слабым огнем. А тут еще сверху, с плоского, обдутого ураганом обрыва выплеснулся, врезался в воющие снежные космы лезвистый, тонкий, как бритва, луч; кто-то совсем недалеко гаркнул «Ура!». От этого крика сделалось веселее. Костылев сделал мелкий шаг к лучу, остановился, подумал об Уно Тильке, о Ксенофонте Вдовине, дурманящая теплая нежность подперла у него снизу горло.

— Спасибо, ребята. Сгибнуть не дали. Спасибо!

Рядом очутился Баушкин, прокричал, загораживаясь от ветра бортовиной малахая:

— С вашим поселком по рации говорил. Там тоже ураган. Но никаких аварий, все путем. Все обошлось. Работу только приостановили. — Предпоссовета шагнул в сторону, под луч, и растворился в густом, как вата, газовом клубе.

Костылев повернулся, увидел впаянные в лед остронизые суденышки с мертво поблескивающими стеклами рубок, придавленными тупыми макушками труб и срезанными мачтами, подумал: «Плохо судам зимовать на открытом месте. Холодно...» Чуть правее он увидел что-то бесформенное, ребристое, поваленное наземь, понял, что перед ним останки буровой вышки. Из этой беспомощной рукастой бесформенности выхлестывал снежный султан. Донесся высокий, с присвистом и зубовным скрежетом визг. Аварийная скважина! Костылев вгляделся в газовый клуб, сглотнул подсушенную холодную слюну, — его обдало нефтяным смрадом, сладкой вонью…

Муж все более и более уходил в себя, это вызывало у Людмилы жалость. Острое, до слез, чувство охватывало ее. Если бы не Андрюшка, она после этих слов совсем бы перестала появляться дома, определив себе такой график, при котором не оставалось бы интервалов для отдыха и встреч с мужем. Но и бросить мужа она не могла — страшилась будущего, того дня, когда подросший сын спросит у нее: «А где мой папа? Кто он? Почему мы не вместе?» И ей нечего будет ответить.