Есть один исцелитель этой затяжной вязкой боли — время. Только время, и других врачей не существует. Не дано просто. Пройдут недели, месяцы, и раны застынут, подернутся корочкой, а потом и вовсе зарубцуются. Но оно, время это, великий врачеватель, ползло-тянулось так медленно, такими микроскопическими шажками, что конца не было видно.

Вот и сегодня вахтенный сообщил привычно-ненавистное, набившее оскомину, выбивающее муторную дрожь на коже, тягучее, как зубная резь: «На море видимость — ноль, все суда стоят в порту», и Володька Сергунин долго сидел на каком-то низком длинном ящике, оставленном на причальной стенке, думал про себя и про Галку, про все, что с ними произошло, про мать и про их неказистый домик, косо прилепившийся к горе, про мордатого студента-медика с прической давно не мывшегося хиппи и про окаменевший туман, про плеск ласковых штилевых волн и про зеленый берег Африки с лениво прогуливающимися вдоль океанской кромки розовыми птицами.

А потом, трезвея, спросил себя: «Когда же все это кончится?» Услышал далекую успокоительную мелодию, будто в нем самом затренькал какой-то сладостный колокольчик, подобрался, словно почувствовал, что и завтра ему скажут: «На море видимость — ноль, выход из порта закрыт», и послезавтра скажут, и послепослсезавтра, и так до бесконечности, — а значит, надо брать себя в руки, надо успокоиться, войти в нормальную колею, осознать, что за одной потерей последуют другие, — осознать и приготовиться к этому, ибо из потерь (как и из приобретений, из побед) и состоит матушка-жизнь. И ни на минуту, ни на один миг не надо исключать себя из нее.

Сто́ит только по северным засечкам перевалить через Урал, с его липкой осенней изморосью и грузными облачными шапками, обметавшими затупленные каменные макушки, как начинается сибирское болотное царство. Болота тут огромные, заполненные иссиня-проржавелой водой, с кирпичными кочками резики и бездонными плешинами топей. Бывает, нет-нет, среди болот и встретится сухая, поросшая кривобоким леском куртина. На куртине, часто случается, стоит буровая вышка. Загонит вышка щуп в болотную мякоть и месяцами ищет подземный нефтяной мешок. Найдет — снимется, переберется в зимнюю пору, когда затвердеет болото, на другую куртину, дальше начнет искать.

На месте пробуренной скважины остается белобокий рукастый стоячок — нефтяная колонка. Руки стоячка спеленуты ниткой — тонюсенькой, в серебристость, прочной. Хлебнет нитка нефти и бежит прочь от стоячка. Ныряет среди болотных кочек, то под воду уходя, то поднимаясь над ней, через много километров выберется на сушу и по ней уже стелется на юг, туда, где проходит нефтепровод.

У каждого нефтепровода таких ниток не сосчитать, как соберутся все ручейки в один, так и получается черная маслянистая река, которую надо перебросить через Уральский хребет на запад. Проложить нефтепровод, иначе говоря, трассу, в тайге да в болотах, которых на юге чуть меньше, чем в Приполярье, но все равно больше чем достаточно, — задача сверхтрудная, можно сказать, стратегическая. Чтобы решить ее, нужен и ум, и талант, и воля, и храбрость, и мастерство. Решить ее — все равно что выиграть сражение. Большое сражение. Из тех, что входят в историю.

Тянут трассу люди мужественные, влюбленные в свою работу, в землю, по которой они идут. Дело их очень тяжелое, опасное. Бывает, правда, попадет к трассовикам человек случайный, любитель отведать сезонного заработка, но такие люди долго не задерживаются. Проходит время, и перед ними встает выбор: или — или...

Большинство возвращается назад, откуда и пришло, но случается, что среди этих пришлых попадает кремешок хорошей породы, исправляется и трассовики принимают его в свой коллектив уже навсегда. На всю жизнь.

Рассекла трасса тайгу на ломти, располовинила болота. Идет трасса на запад, и заметен ее шаг.

Костылев приехал в эти края в сентябре, когда в России, как здесь, в Сибири, называют центральную часть страны — Орловскую, Тульскую, Липецкую, Воронежскую и прочие области, еще было тепло, в воздухе летала длинная невесомая паутина, дни стояли тихие и покойные. В такие дни в голову приходят мысли о вечности, о непреходящем, о прочности природы, о том, что означает бытие. В «России» было тепло, а здесь, на севере, снег уже густо облепил землю, лишь кое-где сквозь белесое стылое одеяло пробивались наружу обмороженные остины травы.

Костылев прильнул к вогнутому кругляшу иллюминатора, увидел черное озерцо, в котором качались огни стоявшего у берега чумазого катерка; низкие деревянные строения, покрытые дранкой, мутно светлевшей в угасающем дне; кубики тракторов; удлиненные прямоугольнички машин, запрудивших площадь у пристани.

Он беспомощно оглянулся на сидевшего рядом парня, смуглого, с густой, ровно обрубленной бородой. Похоже, цыган. Парень был олицетворением спокойствия. Спокойные глаза, спокойное лицо, руки спокойные, поза расслабленная.

— Никак, зима? А? В сентябре-то, а?

— Зима, — однозначно отозвался парень, а у Костылева сердце пошло на сбой работать — оттого, что не увидит он больше теплой подмосковной осени, не пройдется по палой листве, покрывшей улицы рано затихающего в сентябрьские вечера подмосковного поселка Ново-Иерусалима. В этом поселке у него с бабкой Лукерьей Федоровной, доброй, вдумчивой старухой, был домик, укрытый в густом вишенье, как в лесу.

Самолет, запрокинув крыло, очертил крутой вираж и пошел на посадку. Колеса глухо стукнулись о бетон взлетной дорожки, тут же яростно взревели двигатели, сотрясая округу. Потом грохот опал и сделалось тихо.

— Граждане пассажиры! Прошу всех оставаться на своих местах! — объявила бортпроводница — конопатая пичуга ростом чуть повыше кресла.

— Ить ты, от горшка два вершка, а держится, как директор. Элементарно, — пробормотал Костылев. — На работу? — спросил он у цыгана.

— Нет, в отпуск. Загорать на песчаных обских берегах. Солнце вишь как прижаривает, — цыган показал из-под бороды крупные, белые, хоть для рекламы, зубы. Увидев, что Костылев обиделся, добавил: — На работу, куда ж еще.

— Нефть?

— Не совсем. Нефтепровод. Тут нитку кладут.

— Трубы?

— М-угу. Нефть, ее надо не только взять, но и перебросить в города, к Москве поближе. А это не фунт изюма в обед смолотить.

— Бывал здесь раньше?

— Бывал. До армии в техникуме учился, тут практику проходил. Потом, после армии, на инженерной должности работал. Почти что местным стал. Хантом, манси...

— Значит, техни‑ик, — Костылев потянулся в кресле. — А какой техник? По диплому, так сказать. Есть ведь техник-строитель, есть техник-механик, а есть, что на счетах щелкает, техник-экономист, или как он там?

— Сварщик.

— Газо иль электро? С газом или с электром дело приходится иметь?

— И с тем, и с другим.

— А я, когда служил, с газом все более. Днища кораблей обстругивал, ниткой заштопывал, заплаты клал. Затем все это мне надоело, я рапорт командиру на стол, и деру дал. В танковые части. Вначале рычаги на себя да от себя дергал, потом за бублик сел.

— За что, за что?

— За баранку, говорю.

Тут на них зашикали — пора было выходить. По гремящей, непрочной лестнице-приставке спустились вниз. Из проволглого, насыщенного запахами одеколона и сапожной ваксы самолетного тепла попали в сухой холод, от которого заслезились глаза. За ярко оконтуренной светом стекляшкой аэропорта рваной кустистой линией темнела тайга. У края прозрачно-черного, обсыпанного редкими звездами неба трепетало густое рыжее пламя.

Костылев поежился, натягивая на уши воротник легкого, «подбитого ветром» плаща, побрел в темноту вслед за спутником, спотыкаясь на неровностях плит, шаркая подошвами.