— Слышь, друг, — он тронул цыгана за плечо, тот попридержал шаг, обернулся:

— Ну?

— Это чего горит? Северное сияние?

— На всякий пожарный — моя фамилия Старенков.

— Костылев, — Иван нащупал в темноте ладонь цыгана, тряхнул ее.

— Поручкались. Нет, это не северное сияние. Это газ сжигают. Попутно с нефтью газ из земли выходит. Девать продукт некуда, и, чтоб он не засорял воздух, его сжигают.

— Богатеи.

— М-угу. Не нашлось еще умной головы, чтобы эти миллионы в дело пустить.

— Слышь! — Костылев умолк. Старенков остановился, и в темноте Иван увидел совсем близко его лицо, большое, плоское, словно увеличенное сквозь линзу. — Слышь! — повторил он. — Ты это... На работу будешь устраиваться иль уже здесь работаешь, а?

— Работаю, — ответил Старенков, лицо его отодвинулось от Костылева, стушевалось.

Костылев даже присел, чтобы увидеть цыгана на фоне зарева. Оказывается, стоит совсем рядом, рукой дотянуться можно, а вот не виден. Странное какое-то зарево. В деревне если ночью заполыхает, то становится видно, как днем, а тут, сколько ни напрягай зрение, все равно как близорукий без очков.

— Что? Шнурки посеял? — произнес из темноты Старенков.

— А семья у тебя где? Здесь? — пропустив вопрос насчет шнурков, спросил Костылев.

— В Тюмени семья. Жена и дочуня.

— Сбежал?

— Зачем же? С семьей все в порядке.

— Разве в Тюмени нельзя работу найти, раз с семьей все в порядке?

— Можно. Но я эту работу люблю.

— А кем ты работаешь?

— Бригадиром.

— По-нашему, бугром. — Костылев помолчал, натянул на нос шапку, ощутил, как остро пахнет старый, посеченный молью мех, подумал, что на лето (бабке Лукерье надо будет написать) вещи нужно пересыпать не вонючим невыветриваемым нафталином, а махоркой. Действует не хуже, и запах человеческий все-таки сохраняется. — Мы бригадиров буграми у себя на работе зовем.

— Здесь тоже так зовут.

— Слышь, — проговорил Костылев в темноту. — А мне не поможешь устроиться?..

Костылев еще что-то говорил, даже не вникая в свою речь, в слова, которые вылетали из него, как семечки из подсолнуха. Потом, враз остановленный каким-то жестким внутренним тормозом, замолчал. Улыбнулся жалобно в темноту.

— Какая у тебя специальность? Что-то я не понял, — спросил Старенков.

— Ну... По нынешней специальности я — одна нога здесь, другая там. Шофер. В передней лапе баранка, задняя на педаль давит, спидометр километры накручивает. Элементарно.

— Смотри-ка. А ты, оказывается, через раз юмористом бываешь.

— Приходится, хотя деньги за это не платят.

— Подзаработать приехал?

— Что, нельзя?

— Ребята узнают — морду набьют. Здесь ой-ой как не любят ходоков за длинным рублем.

— У меня бабка старая, и дом под Москвой разваливается. Надо же на какие-то шиши все это поддерживать.

— Я тебя предупредил, а дальше — как знаешь.

Костылев покрутил головой: важна житейская суть человека, вернее, сам человек с его сердцебиением и кровообращением, с колготной мыслью, а не то, что о нем думают. Повода для ярлыка, что он — ходок за сторублевыми кредитками, не даст.

Гостиницу НГДУ — нефтегазодобывающего управления — жители поселка звали канадским домиком. Собранная из деревянных пластин, опрятная, погруженная в сосновое редколесье, гостиница была, действительно, построена для какой-то привередливой канадской делегации, приезжавшей посмотреть, как в сибирских болотах добывают «земляное масло». Костылеву и Старенкову неслыханно повезло — в канадском домике оказались свободные места. Даже не места (места — это не то слово), а свободный номер: две с армейской тщательностью заправленные верблюжьими одеялами кровати с лакированными, красного дерева спинками, ковер на полу и ковер на стене, гардероб, огромный, как кузов грузовика, стол, стулья, графин с чуть примутненной от болотного осадка водой.

— Чин чинарем, — произнес Костылев с довольным видом, поднял вверх большой палец.

— Сегодня суббота, — сказал Старенков, — уик энд...

— Чего-чего?

— Конец недели, — спокойно сказал Старенков, глаза его оттаяли после холода улицы, стали жаркими. — На работу сегодня не ходить. Можно в ресторан.

— В такой обуви? — Костылев оглядел свои измазанные грязью ботинки. Чистить все равно бесполезно, стоит только ступить за порог, как они опять по колено влезут в размытую, огрузшую под мокрым снегом дорогу, клейкую от глины и торфа. — Может, лучше здесь останемся? Выпьем и закусим, а? В. магазине продукт возьмем. Элементарно. А? — Костылев красноречиво брякнул мелочью в кармане.

— Не боись, парень. Я плачу. — Старенков помолчал немного, потом потянулся с мечтательным видом. — Ресторан — это запах шашлыка, графин со слезой на крутых боках, танцы-шманцы под квартет, дамы в белых платьях, как из-под венца.

Когда они пришли, ресторан был еще пуст. На улице хоть и царила темень ночная, а час ресторанный еще не наступил. Время для ресторанных посещений, как принято говорить, было еще детским. Танцевальная площадка начищена до блеска, каждая паркетина сияла, чеканка на стенах тоже сияла, кадка с фикусом протерта, ударник задумчиво бухал колотушкой в барабанный бок.

Потом ресторан начал понемногу заполняться. Приходили в основном мужчины — группами, все до единого в темных парадных костюмах, коричневых либо синих, сахарно-белых импортных рубашках — видно, одного завоза, — при плетеных синтетических галстуках; на ногах охотничьи резиновые сапоги, собранные в колбасы и спущенные под колено, — в другой обуви по поселку не пройти.

Ударник забухал колотушкой сильнее, ударам вторил гомон голосов. Неожиданно на Костылева нахлынуло забытое ощущение вокзала с его суетой, ожиданием дороги, энергией напряженных и усталых людей, с боями около касс. В послевоенные годы пассажиры брали переполненные поезда на абордаж, как вражеские высоты. Такие баталии устраивали, что...

— Слушай, а ты по национальности случайно не цыган? — спросил Костылев.

— Нет‚— Старенков усмехнулся. — Угадыватель большой. Академик, можно сказать.

В ресторане появилась первая женщина, с высоко взбитой прической, посыпанной сверкушками, в белом платье без рукавов, с матерчатой розой на груди, в охотничьих сапогах, голенища которых, как и у многих мужчин, тяжелыми, собранными в кольца раструбами подпирали колени. Да, тут другой обуви не признают. Туфелькам от Кристиана Диора, Нины Риччи или Пьера Кардена здесь не место. Лучшая обувка — мокроступы-вездеходы с высокими, по пояс, голенищами.

Оркестр ожил совсем. Появление женщины словно послужило сигналом. Мужчины подтянулись, помолодели, закрутили головами.

— С прекрасной половиной человечества тут негусто, — сказал Старенков, — так что...

— Вижу, — кивнул Костылев.

— И оркестр тут не очень. Приезжий, не из местных. Пристал к здешнему берегу подработать. Другого нет. Ансамбль писка и тряски, — Старенков улыбнулся, настороженность, сковывавшая его лицо, исчезла.

Появилась еще одна женщина — высокого роста, опять же в белом, с немного подвернутым, из боязни испачкать, подолом платья, с той же розой, что и первая, будто этот матерчатый цветок был знаком какого-то ордена, в петровских сапогах-ботфортах с подрагивающими на ходу прорезиненными ушками.

— Уже две дамы. Скоро будут танцы, — объявил Старенков.

— Вижу, — кивнул Костылев.

Ударник поднялся со своего винтового сиденьица-пятачка и, бросив взгляд в зал, проговорил тонко, дыша в микрофон:

— Соловьев-Седой. «Подмосковные вечера».

Оркестр заиграл, но что-то в нем не ладилось, словно у музыкантов не было начальства, способного все это рявканье, рыки, тиликанье собрать воедино.

Костылев усмехнулся.

— Я знал одного человека, который зарабатывал на жизнь еще более худшим способом — он держал на носу кипящий самовар. Элементарно.