Его лицо было совсем близко передо мной, я чуть не ударил.

        Он отпрянул и заслонился, защищаясь притворно тем самым своим портретом. И вдруг как бы застыл и сделался плоским, теряясь в бесконечном ряду своих изображений, сделавшись словно одним из них.

        Я моргнул несколько раз.

        Он сидел на своем месте, ухмыляясь.

        - Хочешь, будет по-твоему? - спросил он. - Я напишу тебе бумагу, и будет, как ты захочешь, если захочешь, конечно.

        Он протянул мне бумагу, где, кажется, все уже было написано заранее.

        Кажется, сейчас он только подпись поставил.

        Я прочел. Там указано было мое имя и сообщалось, что мне предоставлены полномочия отменить имеющую место быть дату судного дня с назначением новой, по моему усмотрению, или же на неопределенный срок.

        - А сам не появишься? - спросил я.

        - Я улетаю, - сказал он, - как раз завтра. В Копенгаген. И билеты уже куплены.

        Мы распрощались. Я встал.

        - Туда, за занавесочку, - направил меня Вася.

        Я прошел по коридору мимо туалета и полуоткрытой двери. "В Магадан", - оттуда раздавалось негромко. "В Тамбов".

        Я вышел на лестницу, спустился вниз и оказался в том самом, уже известном мне квадратном глухом дворе. Была ночь. Я посмотрел на часы - третий час уже, столько прошло времени.

        Я проследовал знакомой мне дорогой, спрямляя кое-где путь, до метро и дальше. В ощущении, что как бы не вышел еще за пределы Васиных коридоров. И, кажется, не было невозможного. Мог бы пройти по воде, как посуху, или бежать без усталости к дому - только чтоб остыть немного. Проходя мимо парка, я сел на скамейку. Место встречи?

        Чтоб не скучать, я сделал себе мудрого собеседника. Из большой сухой ветки, старой газеты и консервной банки. В темноте довольно и этого.

        Он откашлялся, прочищая горло, и начал:

        - Один дзэнский монах, думая, что уже достиг чего-то, еще в молодости оставил свой монастырь и отправился странствовать. Через много лет он снова посетил этот монастырь, и его старый учитель спросил: "Скажи мне, в чем суть буддизма?" "Если облако не висит над горой, свет луны бороздит волны озера", - ответил монах.

        - Можно узнать, кто были этот монах и учитель? - спросил другой голос откуда-то сзади.

        - Это существенно?

        - Имя - знак достоверности. Есть имя - есть человек, - сказал голос.

        - Имя есть, но я его не знаю.

        - Может быть, Цзуй-ень, - сказал я.

        - "Скажи мне, в чем суть буддизма?" - спросил Цзуй-ень.

        - Цзуй-ень - это имя монаха, - возразил голос.

        - Не все ли равно? - сказал собеседник, но поправился, продолжая:

        - "Скажи мне, в чем суть буддизма?" - спросил учитель. "Если облако не висит над горой, свет луны бороздит волны озера", - отвечал Цзуй-ень. Старый учитель страшно разгневался: "Ты постарел, твои волосы поседели, и ты все еще не имеешь никакого представления о дзэне". - Цзуй-ень заплакал и склонил голову. - "Скажите, пожалуйста, - попросил он через некоторое время, - в чем суть буддизма?" - "Если облако не висит над горой, свет луны бороздит волны озера", - ответил учитель. И раньше, чем он кончил говорить, Цзуй-ень стал просветленным.

        - Я не стал просветленным, слушая это, - сказал я.

        - И я не стал, рассказывая, - сказал мой собеседник.

        Он прокашлялся, прочищая горло, и продолжал:

        - Великий мастер дзэн, старый Токусаи...

        - Вот и имя, - сказал голос.

        - ...однажды ошибся временем и пришел в монастырскую столовую еще до начала обеда. "Еще не звонил колокол на обед, зачем вы пришли?" - сказал ему повар. Токусаи молча кивнул и вернулся в свою комнату.

        - Молчание мастера, - сказал голос.

        - Однажды Иванов... - начал опять собеседник.

        - Иванов - это не имя, - сказал голос.

        - Однажды Иванов попросил порцию сосисок в столовой. "Кончились", - сказали ему. Иванов молча кивнул и вышел.

        - Браво, Иванов, - сказал голос.

        - Тот же меч, но здесь он не рубит, - сказал я.

        - Прекрасен тот монах, - воскликнул собеседник, - который шел с палкой и говорил: "Встречу светлую голову, буду бить по светлой, встречу темную - буду бить по темной".

        - Имя монаху было Пу-хуа, - сказал голос.

        - Ты прав, - сказал собеседник.

        - Да, - сказал голос.

        - Ты заслуживаешь трех ударов палкой.

        - За что?

        - Правота достойна наказания.

        Голос молчал.

        - Кающийся в неправде коснеет в правоте, - объяснил собеседник.

        - У меня нет палки, а у тебя - головы, это жаль, - сказал голос.

        "Да, - подумал я, - не разжевывай для грамотных".

        - Вспоминаю еще, - сказал собеседник, - как Эгиль Скаллагримсон, исландец, шел и увидел около изгороди соседского раба. У того так хорошо была повернута шея для удара, что Эгиль не удержался от соблазна, ударил секирой и отрубил рабу голову.

        - Только это был не Эгиль, - сказал голос.

        - Да, - согласился собеседник. - Но во всех исландских сагах я помню только два имени: Эгиль Скаллагримсон и Снорри Стурлусон.

        - Это отсечение головы трудно истолковать в эзотерическом смысле, - заметил я.

        - Мы опять на Западе, - сказал голос.

        - Суть Бодхидхармы не знает Востока и Запада, - сказал собеседник.

        Голос промолчал.

        - У Бодхидхармы нет бороды, нет глаз, нет ушей... - нараспев произнес собеседник.

        - Жил рыжий человек, у которого не было глаз и ушей, - сказал голос.

        - Хи-хи-хи, - хихикнул кто-то, до сих пор молчавший.

        - ...нет лица, нет рук, нет ног и нет тела, - закончил собеседник.

        - Я молчу! - воскликнул голос.

        Собеседник тоже молчал. Через некоторое время он прокашлялся, прочищая горло, и, как бы сызнова, начал:

        - Рассказать тебе анекдот или, может быть, загадать загадку?

        - Лучше одну разгадку, - сказал я.

        - Скажи, играет ли Бог в кости?

        - Было уже, - сказал голос сзади.

        - А может ли Бог поднять то, чего он не может?

        - Фу, - сказал голос, - я не узнаю тебя.

        - Может ли Бог бывшее сделать небывшим? - настаивал собеседник.

        - Бывшее небывшим - это больше, чем просто положить конец, - сказал я.

        - Может быть, и не больше, - сказал собеседник. - Поэтому можно спросить - есть ли конец вообще? Раз положив начало, можно ли кончить?

        - Конец - это финиш пути, - сказал голос. - Если бы у меня была рука, а в ней - стакан, я уронил бы его на камень и сказал бы: "конец стакану".

        - При очевидном ответе нет и вопроса, - сказал я. - А вопрос, если он задан, уводит нас в ту область понятий, где ответ на него не очевиден.

        - Значит, дальше, дальше, - сказал голос. - Еще немного дальше.

        - Именно так, - сказал собеседник. - И пройдя дальше, я думаю о неуничтожимости созданного мыслью. Или хотя бы о том, что мысленно проще создать, чем разрушить. Это очевидно - вот, придумай какую-нибудь фразу или слово.

        - Гракхармадан, - произнес кто-то, до сих пор молчавший.

        - Хотя бы так, - сказал голос сзади.

        - И можешь ли теперь уничтожить сказанное? Или помысленное, если не сказал вслух?

        - Забыть?

        - Уничтожить, как ни понимай значение этого слова. Положить конец.

        - Все же я разбил стакан.

        - Не то, - сказал собеседник. - Смотри, ты создан по образу и подобию Божьему. Быть подобным Творцу - это заложено в тебя. Но в чем ты можешь Ему уподобиться? Сделать стакан из стекла? Нет. Потому что само стекло уже создано Другим, как и вся материя. Уподобиться Творцу ты можешь только создав нечто мысленное, то есть как бы из твоего собственного материала. И это, созданное из материала мысли, уже оказывается неуничтожимо. Вот, если ты научился понимать по-французски, то уже не можешь не понять, если что услышал. То есть ты можешь забыть, разучиться, но только в силу твоего естественного несовершенства, а не по желанию.