- Так ведь по сути выходит обман? - попробовал я возразить.
- Все относительно, - сказал Вася. - Мы ведь живем в мире иллюзий: майя, как говорят индусы, или авидья - созвучно, кстати, русскому "неведению" и со-смысленно. Ты это знаешь прекрасно, в одну школу ходили. И знаешь тоже, что не истина или ложь сами по себе имеют значение... не то, что мы называем истиной или ложью, - поправился он, - а только правильное их осознание. Ведь что такое конец? Не более, чем выделенный момент времени, до пределов которого мы мыслим свое существование. Можно говорить о определенности этого момента, его осознанности и, так сказать, перспективе. Человек чаще всего не знает своего часа и не склонен задумываться о нем - не говорю уже, чтобы правильно его осознать. В перспективе же он имеет "полное ничто" атеиста, либо "тот свет" верующего с его раем и адом, при этом обе альтернативы фактически неотличимы ввиду нулевого уровня осознанности. Но - заметь это - с какой-то точки зрения именно неизбежность конца является необходимым условием, придающим жизни стимул и смысл, обеспечивающим, так сказать, напряженность человеческого бытия. Попробуй представь человека бессмертным, и ты увидишь, что значимость текущего момента его жизни умаляется до нуля на фоне бесконечности существования в целом. И наоборот, если момент конца имеет место и маячит впереди подобно неодолимому столбу или, скорее сказать, стенке, наши обращенные в будущее намерения и планы ударяются об эту преграду и не растекаются в беспредельность, а как бы возвращаются обратно и остаются при нас, наполняя текущий момент значением и смыслом. Понимаешь меня?
- В общих чертах понимаю, - сказал я.
- И жизнь можно представить как некое бьющееся эхо в объеме между двумя стенками - рождением и смертью. Как звук в барабане, резонирующий после удара... - он стоял уже, говоря эти слова, опирался на стол руками, словно выступал с кафедры. Потом стал ходить по комнате.
- Качество человеческой жизни, - говорил он, - в плане ее значимости и смысла, как мы можем понять, впрямую определяется мыслимым моментом конца - его определенностью, осознанностью и перспективой. А эти три аспекта или параметра разнообразно варьируются, диктуемые культурной традицией, религией или... может быть, словом учителя. Здесь множество вариантов мы имеем: римское memento mori, и "смерть за левым плечом" у Кастанеды, и буддийский круговорот сансары, который - если осознан - равнозначен бессмертию и точно так же низводит к нулю ценность жизни, и христианский день судный с абсолютно неопределенной датой: бодрствуйте, так сказать, и будьте готовы. Заметь, что в христианской традиции у нас имеется два финальных момента: индивидуальный - малая, так сказать, смерть и всеобщий конец света, и они в определенной степени конкурируют друг с другом. Здесь важно расставить акценты. Представь себе, что твой срок известен тебе: пусть это, скажем, двенадцать месяцев, либо сорок два дня, либо пять дней - выбери один вариант и сосредоточься.
- Оставим, - сказал я, - я ведь не твой ученик.
- Это в любом случае полезное упражнение, - возразил Вася. - Задаешься определенным сроком, медитируешь, а потом срок уменьшаешь...
- И ты все это сам придумал?
Он хихикнул, не отвечая.
- Твоя работа? - спросил я, расширяя границы подразумеваемого.
- Скажем так: я участвовал, - ответил он, подошел к столу и сел.
- Тогда кто же твои со-участники? Естественный ведь вопрос, не так ли?
- Уголовное какое-то словечко: "соучастник", - поморщился Вася.
- Как есть, - сказал я.
- Не понимаю, о чем ты, - он положил в рот кусок ветчины с тарелки и зажевал задумчиво. - Перед солянкой нам, кстати, следовало принять по рюмочке. Очень способствует.
- Какая солянка? - сказал я. - Это суп с фрикадельками.
- В самом деле? - он удивленно поднял брови. - Это неважно. Я клоню к тому, чтобы нам выпить еще. Ведь столько зим, так сказать... Или вы предпочитаете перейти к кофе?
- С кофе мы начинали, - сказал я.
- Конечно, конечно, помню, - хихикнул он, как бы спохватившись в забывчивости. - Так выпьем водки?
- Раньше ты не увлекался.
- Это полезно изредка.
- Лучше вина, - сказал я. - А еще лучше я отлил бы сейчас.
- Там, за занавесочкой и по коридору, - сообщил Вася любезно, показывая рукой в дальний угол.
Возвращаясь, я обратил внимание на приоткрытую дверь - в нескольких шагах по коридору за туалетом - и, подойдя, заглянул.
В полутемной и прокуренной комнате сидели за столом двое. Сидели как бы в оппозиции друг другу. Первый, бывший ближе ко мне, лысый и небритый, был одет в галифе и линялую, когда-то, видимо, голубую майку. Другой ему под стать казался.
- В Тамбов, - сказал первый негромко.
- В Магадан, - ответил второй, делая движение рукой, словно выкладывая карту в игре или бросая кости.
- В Тамбов, - повторил первый.
- В Магадан, - сказал второй с угрозой в голосе.
- В Тамбов, - сказал первый быстро, собирая горстью что-то невидимое со стола.
- В Магадан, - согласился второй.
На какое-то время замолчали оба.
- В Тамбов, - начал первый опять.
- В Магадан, - подхватил второй.
"В Копенгаген", - подумал я про себя и, кажется, был услышан.
- В Тамбов, - сказал первый, - в Тамбов.
Он повернул голову, посмотрел на меня в упор.
- В Тамбов.
У него было по два зрачка в каждом глазу. Я увидел и отступил, содрогнувшись. Дверь прикрыл за собой.
- В Магадан, - глухо раздалось за дверью.
- Ну и как? - спросил меня Вася, пряча улыбку в усах.
Бутылка стояла перед ним, уже открытая. Он наполнил бокалы. Я сел.
На неубранной тарелке передо мной были остатки солянки - оранжевые жирные пятна, ломтик огурца, два обсосанных зернышка маслины с краю. Рядом - рюмка, порожняя, но еще с остатками влаги на донышке. Я поднес ее к носу и понюхал.
- Что-нибудь не так? - спросил Вася.
- Все так, - сказал я.
Мы выпили.
Он смотрел на меня, улыбаясь.
- Ну же, - сказал я и тоже улыбнулся.
- Все то, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья, - он хихикнул. - И разве не прав был Фрейд, утверждая свой знаменитый инстинкт смерти?
- Ты прямо как стервятник, Василий Иванович, на этом инстинкте.
- Ух-ху-ху! - он приподнялся со стула и взмахнул локтями, не упомянутую мной птицу изображая собой, а вроде как филина или нетопыря в полете.
- А там, между прочим, нормальные люди, живые, - сказал я.
- Нормальные, - он кивнул, - кто же говорит. Танатос. Фрейд. Деструктивное начало психики. Что может быть нормальнее? Ты отворачиваешься от фактов, которые знаешь не хуже меня.
- Но ведь дальше у Пушкина - "бессмертья залог", ведь так? - вспомнил я.
- Какой здесь Пушкин? Я говорю Фрейд. Причем тут Пушкин?
- Пушкин, - сказал я.
- Фрейд, - сказал Вася.
- Пушкин.
- Фрейд.
- Пушкин.
- Фрейд, - он передвинул солонку и блюдечко на столе, как делая ход в игре.
- Пушкин, - сказал я, возвращая передвинутое на место.
- Фрейд, - сказал он твердо.
- Пушкин, - попробовал я возразить.
- Фрейд, - сказал Вася.
- Да, - согласился я неохотно. - Я знаю.
- И причем здесь, собственно, эти, нормальные они или нет, люди? - продолжал Вася. - Ты с кем-то там, положим, общаешься. С кем-то разговариваешь, кого-то имеешь в виду. Стараешься за кого-то... Но мы... нашего уровня полета птицы, - добавил он после паузы, словно обдумав внимательно возможность установления равенства между собою и мной, - не с человеком уже ведем диалог и даже не друг с другом, а с некоторой, можно сказать, сущностью мира, - он наполнил бокалы и отпил немного из своего, - которую кто-то назовет судьбой, кто-то случаем, может быть, - законом природы. И что бы я смог сделать со всем своим этим, когда б не благоприятствующий во всем случай. Нужный, скажем, человек, явившийся в нужное время. Или нужные деньги, которых не хватало только что, и вот они есть. Знаешь, - он наклонился ко мне через стол и понизил голос до шепота. - Это как будто тебя берут за руку и ведут, а ты только следуй... знаешь ведь.
