- Причем тут французский?
- С какой-то стороны приобретение умения равнозначно сотворению нового, но оставим. Вот еще пример. Ты наблюдаешь различные количества вещей в мире, их сочетания и суммы, и в уме у тебя возникает некое понятие числа, даже ряда чисел. Не ты, конечно, придумал, но допустим. Этот ряд мыслится в принципе как бесконечный, в нем имеется, скажем, какое-нибудь число с двадцатью тысячами нулей, о котором ты конкретно не думал в момент творения, но оно вот есть, и к твоим услугам. Можешь прибавить к нему единицу.
- Могу, - сказал голос сзади.
- Оно существует, и его существования ты по своему желанию отменить уже не можешь. И что же тогда говорить о Истинном Творце, для Которого создать протяженный в пространстве и времени мир - то же самое, что для тебя помыслить бесконечный ряд чисел, ибо для Него между "помыслить" и "сотворить" нет промежутка. Созданное Им должно быть неуничтожимо в полном смысле слова. Вернувшись мыслью к Концу, скажу, что и в Книге говорится скорее не об уничтожении, а об отбрасывании ненужного в хлам - в "тьму кромешную", то есть "внешнюю", скажем так... А отброшенное, тем не менее, оказывается неуничтожимо.
- Может быть, пожалеем об этом, - сказал голос сзади и исчез, точнее - умолк.
Мой палочно-газетный собеседник прокашлял горло.
- Я бы добавил еще, - он начал, - одну вещь, которая может показаться непонятной. С определенной точки зрения, акт сотворения (новая земля, новое небо...) равнозначен разделу, разделению, и эта точка зрения - наша. О наглядной картине ветвящегося мира не упоминаю, но воспользуюсь образом. Пусть имеется ветка, от которой пошел новый побег. Тот, кто снаружи, может охватить картину взглядом и достоверно увидеть, но существо, находящееся внутри, не имеющее представления о внешнем и даже в пределах своего тесного мира ограниченное в движении и возможности воображения, может воспринять рождение нового побега в лучшем случае как некий живой разрез, точку разделения.
Я промолчал. Бумага шевельнулась у меня в кармане, пытаясь завиться трубочкой.
- Вот, есть бумага у меня, - сказал я, - и как поступить с ней, не знаю.
- Этого я не скажу, - ответил собеседник, - но я могу спеть для тебя.
Но петь не стал, а вместо этого долго говорил. О чем говорил, я сразу забыл, но в определенный момент, который ждал меня в скором будущем, должен был вспомнить.
Потом мне приснилось, что я сижу, как творец целых чисел, и что-то считаю, время от времени оставляя это занятие для других дел. И числа наделены какой-то способностью ощущать этот процесс счета - мое верховное к ним внимание. И когда оно есть, они пребывают, так сказать, в полноте существования - "жизнь с избытком", если можно назвать это жизнью. А в оставленности они отброшены как бы в тьму кромешную, синоним ада. На фазе ада я и проснулся, значит, они так там и остались с этого момента. Очень печально, и совесть шевельнулась во мне.
Я не спешил уходить со скамейки. Ведь подведен был к ней, словно к месту встречи, и посажен.
Ждал, может быть, долго. Собеседник мой из трех составных частей был виден отчетливо при дневном свете и не мог поддержать разговора. Да и ни к чему было. Передо мной был пруд, я глядел на темную нечистую воду, не думая ни о чем. Можно было назвать это медитацией.
Я увидел ее на той стороне пруда. Вдоль воды она шла по дорожке. Я поднялся, чтобы пойти ей навстречу, но повернул и пошел вдоль того же пруда в обратную сторону. И, обогнув этот пруд, скрытый от меня теперь кустами, а там оставалось подняться на взгорок и дальше куда-нибудь, - увидел вдруг ее.
При встречах наших случайных - а случай даже в назначенном точно свидании присутствует всегда как внезапность первого мига - я узнавал ее лицо как бы в два приема. Первую долю мгновения оно казалось посторонним, иногда даже демонстративно чужим - так что лишь поздороваться, кажется, и разойтись, - а чуть дальше происходило уже полное узнавание, словно кто-то просыпался внутри меня, более моего способный к радости. Теперь все то же было, но происходило как в тягостном замедлении, я успел бы, наверное, досчитать до трех. Она тоже узнала меня как бы не сразу. Был следующий миг, когда вчерашняя взятая мной сила ушла, как бесполезная тяжесть, оставляя меня в ощущении беспричинного и не заслуженного никак счастья. Ибо есть род блаженства в том, чтоб умалиться, не знать своего, не думать, почти что исчезнуть. Мы шли по парку, простое голубое небо светило сквозь ветви, время повторялось...
- Я что-то там обронила, кажется, - сказала Фаина.
Вернувшись к реальности, я с недобрым чувством подумал о Васе, который озадачил меня ответственным вопросом. И случай, старый сводник, был явно с ним заодно и был настойчив.
- Скажи мне, если Бог решит отменить назначенный Конец Света, как это будет тебе? - спросил я.
Она не ответила на мой - пустой, как она думала, - вопрос, но уполномочивающая бумага была ведь у меня в кармане. Я мог бы проще сказать: "Будет все, как мы захотим, если захочешь", и показать бумагу. Так ведь не захочет. И я только останусь в ответе за неуспех мероприятия. А Вася окажется ни при чем. Можно, думал я, и просто показать: "Вот что у меня в кармане". Это тоже будет не лучше.
Я скомкал бумагу и незаметно выбросил в кусты. Прошли несколько шагов, я сказал:
- Подожди, я там обронил кое-что.
Вернулся и подобрал.
Я даже трех палочных ударов не заслуживал, наверное.
Должен ли Конец Света наступить непременно в полночь, подобно Новому году? - думал я, идя по улице сентябрьским вечером - тем самым сентябрьским вечером. Но Галина Николаевна - та, упомянутая мною ранее женщина с корзиночкой для пожертвований, - сказала, что начнут как обычно, в семь. Вчера вечером звонила мне специально: "Вы не были давно у нас, - сказала, - так приходите". И я пришел, со своей бумажкой в кармане, как уполномоченный сказать правду.
Началось все как обычно, ничего вроде бы не предвещая. Читали Евангелие, пели молитву, плясали. И прошел по проходу, танцуя, кружась, тот радостный, с короткими ручками.
Но когда перешли к чаепитию, не чай был разлит по стаканам, а другая темная жидкость с незнакомым запахом.
- Пей, - сказала Фаина и, так как я замешкался, добавила: - Ну же.
Она улыбалась. Бумага лежала у меня в кармане, и, кажется, это не было секретом. Я мог бы еще испортить им праздник. Мог бы...
- Ну же, - повторила она.
Я выпил.
- ...и не осудит, трости надломленной не преломит и льна курящегося не угасит, - говорила Галина Николаевна, завершая молитву, первые слова которой я пропустил. И на меня при этом глядела.
Первый глоток был чуть вяжущим на вкус и прошел, мягко отнимая для следующих чувствительность у языка и неба.
Все ждали этого момента, словно сигнала. Поднимали свои стаканы, пили. Шум голосов возрос и вдруг сразу стих.
Тогда я увидел свет. Электричество погасло, и я увидел другой свет - неяркий и как бы стеклянный, какой можно видеть утром перед восходом солнца. Я закрыл глаза, но свет был все равно. Словно кто-то вскрыл поворотом ножа убогую раковину моего тела, и свет проникал туда свободно - через то место, где раньше было лицо, - холодный и не то чтобы враждебный, а как бы свысока равнодушный. Это не был свет, скорее - проникающий взгляд. Но и свет тоже. Я открыл глаза. Свет сделался ярче и вспыхнул на мгновение, достаточное, чтобы увидеть комнату и лица людей, как бы отраженные плоскостью падающего стекла, скользящие стремительно вверх и в сторону. Краткого мгновения вспышки было достаточно, чтобы увидеть это движение. Я вспомнил то, временно забытое, что говорил мне ночной голос, и понял, что вот, вижу, конец наступил, и новое начало, и разделяющий меч прошел, отделить одно от другого. И мне было дано увидеть это.
