Послезавтра.

Я хотел что-то вроде дневника. Но замечаю: прежде чем тут две строчки написать, сам с собой их просто часами и обсуждаю, и обсуждаю! Ёлки-палки, что же такое? По-моему, я понял. Всё-таки, видно не для себя пишу. Вот и стараюсь перед «читателем». Что за читатель? Кому? Кто у меня есть? Хорошо. Я однажды эту самую правду скажу – и хватит. Итак. Никого у меня нет, ни к кому не привязан, никого не люблю. Любил, правда, раньше. Часто. Очень сильно. Очень недолго. Что было, то было.

Неделя прошла.

Видно, я для Петьки пишу. И для Катьки. И, может, ещё для Кирилла. Тоже чудно, черт возьми. Если я откину коньки… Лучше сказать, когда я откину коньки, он, Кирилл Бисер, по определению, рад должен быть. Я-то ему прицельно зла не желал. Бяку не делал. Но! Соревновались, конечно. В разных командах играли. Можно сказать, я пел, он играл. А я самолюбив был чертовски. И тут я ещё раз эту самую правду скажу. Грело, что он Сашку любил, а она – только меня. И это Я В СЕБЕ НЕ ЛЮБЛЮ. Э, да ты, братец, правда помирать собрался? Совсем разделся. Так сказать, раны обнажил. А то! Окей, я еду дальше.

Мы тогда в горах по случайности вместе все втроём оказались. И для меня он, Кирилл, по страшному важным стал. Ну как же! Он альпинист, разрядник, а я… Просто так, слабак. Никто не должен был видеть. Никто понимать. Никто? Верно. Никто. Но, главное, Катька. Их в нашей группе всего только две девчонки было. Катя Сарьян и её подружка. Катька смотрела, а я выпендривался. Катька восхищалась Бисером командиром. Я страдал. Катька варила кашу, ставила палатку, тащила рюкзак. Я придирался и ревновал. А вот эту её подружку, Постникову, просто не замечал. Саша Постникова тоже тащила рюкзак, но плелась обычно в хвосте. Тоже кашу варила – деток кормила. Да не замечал я её! А то, что Бисер всё чаще ей помогал? Нет, я тогда… Вот если бы он Катьке руки грел или там лямки подтягивал, я бы помер от злости. Просто взорвался наверно.

Ещё вспомнилось, как наш Бисер Ирбисом стал. Бисер – это просто фамилия. Мы её по-всякому изменяли. Он для нас был чаще Стеклярус. Я, к примеру, был Пан. Володька Дедулин – граф. Это самое «Пан», к слову сказать, ко мне крепко пристало. А ещё тогда модно было на английский манер имена сокращать: из Петьки Пита сделать, из Кольки Ника ну и т. д. Но с Киркой мы выкомаривали иначе. Его звали обычно Кир Бис. От фамилии с именем по кусочку. И вот когда мы в горы попали, кто-то снежного барса вспомнил. Они, правда, водятся в Азии, но не важно. Вот и стал наш командир тогда – Ирбис. Звучит похоже и интересно, и даже грозно. Нам годилось. А я боялся, что Катьке тоже годиться будет. Кирка и Катька с детства дружили, только… Знаем мы эту дружбу!

Я тогда уже целых четыре недели был влюблён, как всегда, думал, что насовсем, но, если серьёзно. Катю как раз не любил. Нравилась она мне давно, конечно. Я бы так сказал – задевала. Вечно мы цапались, спорили с ней. «Влюблён»-то я был, тогда в горах, но это другое.

И ещё странно. В Катю был влюблён. Потом её из-за Саши бросил. От Саши тоже скоро ушёл. Но вечно к ним ко всем возвращался. И какого лешего он (то есть я!) вечно ко всем возвращался? Не объяснить. Ни себе, ни другим не объяснить.

Петя, если ты это прочтешь, тут мы с мамой твоей, Катей, согласны. Мы себя не выбираем. Я никогда себе особенно не нравился. Пытался, бывало, с собой бороться. И он победил! Этот, с которым боролся. Но главный вопрос остался – с кем? С кем боремся, а? Ну, ладно. «Шизофрения, как и было сказано». Это я нашу с твоей мамой главную в жизни книгу цитирую. Осторожно надеюсь, что ты читал. В общем, как говорили актёры во времена моей юности, «по большому счёту»

Катю я не любил, хоть никогда и не забывал. Когда ты родился, никакого отцовского долга сроду не исполнял. Дурацкие деньги этим самым долгом я не считаю. Деньги я попросил её принять, имя тебе выбрал сам и на двадцать пять лет это было всё. Я даже не знаю, сколько у меня вообще детей. Но ты первый, Петь. Надо, наверно, тебе ещё вот что сказать. Катя меня никогда ни о чём не просила. Она хотела тебе дать свою фамилию – мы не были женаты. И «на отцовство» бы подавать не стала, и алименты оформлять не хотела. «Это, конечно, не много сделано. Но это сделал я».

Через неделю.

Гришку тут Зубры из университета искали. Деньги нужны. В экспедицию захотели «на Севера». А не двинуть ли и мне, братцы, тоже? Так сказать, прощальный концерт. Встречайте, приветствуйте! Надо бы точней – провожайте… Во, придумал. Гришке скажу, дай денег, старый хрен! У своего босса попроси. Но пускай они меня с собой возьмут. А что, я поваром могу. Или из себя одного агитбригаду сбацаю. Жаль только, выборы не близко. Ведь тогда, если «наш придёт первым», бедолагам-биологам снова денег бы дали. И пускай, мол, эти блаженные своих птичек да рыбок дальше ловят и ищут.

На следующий день.

Подфартило! Уладилось! Но по порядку. Гришка вчера позвонил из Нанкина. Как, говорит, поживаешь? Квартиру не спалил ещё? А «пламенный мотор» как, фурычет? Ты, говорит, только с бензином не очень. Я отвечаю, с керосином, брат, с керосином. Эти моторы – они у пилотов были. А самолёты на керосине ходят. Ох, он обрадовался, скотина! «Не керосинь, Пан, хохочет, не то помрёшь! А «ходят» парни к девкам, да катера». И тут я ему осторожно:

– Гриш, ты приедешь скоро?

– Дней через десять, басит, и не один.

– Вот бабник. Чуяло моё сердце, старая образина. Ну и зачем тебе здесь третий лишний?

– Это я, значит, бабник. Чья бы корова мычала. Ты воду-то не мути. Говори толком, что придумал! – ободряет меня этот тип из Китая.

– А очень просто. Нечитайло со мной тут общался. Из МГУ с Биофака. Большой «позвоночник».

– Академик?

– Он самый. Он хочет на Север. Ему Деньги нужны до зарезу. Слушай, Гриш, сделай ему, будь ласка, а меня в придачу отправь, как бесплатное приложение.

Как он орал! Я, мол, мальчишка и щенок. Он, мол, с профессором говорил, когда меня из больницы забирал. Я, если ещё пожить хочу, должен эту Землю Франца вместе с Иосифом засунуть в и дальше прямо по Далю.

Я это всё переждал, и тихонько говорю:

– Там есть такие места! Как тебе например «Остров уединения?

– Закурить, может? – откинулся на спинку стула Бисер. Его почему-то трясло. – Надо передохнуть. Больше не могу.

Из-за ширмы вынырнул официант, и он боковым зрением отметил синий дорогой клубный пиджак и тёмно-бордовый галстук, с которыми плохо вязался фартук с эмблемой фирмы.

– Ваш капучино, пожалуйста, – проворковал официант.

– Ишь ты, «ваш», – восхитился Кирилл, – Помнит, что кофе мужского рода. Попросить его, что ли, принести сигареты? Но он бросил курить, когда подумал, что дочка однажды тоже может начать, и сейчас не хотел бы снова втянуться, а поэтому только поблагодарил.

Официант испарился. Бисер попытался расслабиться и согреться и быстро сразу как воду опустошил всю свою чашку. Напиток был отвратный. Пышная молочная пена ровно ничего не спасала.

«Двину-ка я сейчас в туалет, расплачусь и к себе. Там дочитаю. Вот, кстати, и давешняя девица. Ага, тогда сделаем наоборот» – решил Кирилл.

– Счёт, будьте добры, – попросил он, и расплатился. – А где у вас тут заведение?

– Вниз по лесенке и сразу налево, – прощебетала довольная Мила, получивши щедрые чаевые.

Кирилл поднялся, с недоумением ощутив, что во рту у него совершенно пересохло, да ещё кружится голова.

«Вот поди ж ты, и не пил совсем. Возраст или? Может и возраст. А скорее вся эта передряга, что сразу швырнула в прошедшую жизнь, самое её тяжелое время и это, видно, только начало.»

Ватерклозет в псевдогрузинском дворце был роскошный. Мраморный зеленоватый пол сиял чистотой. Мягкий свет струился из тяжелых светильников, имитирующих бронзовые подсвечники. Вдоль узорных кафельных стен стояли высокие обливные вазы с цветами, а посередине журчал фонтан. Кирилл сделал несколько шагов. Страшно хотелось пить. Он повернулся к шоколадным с золотыми кранами раковинам и опёрся было о стену. Однако ноги его уже не держали. Бисер без кровинки в лице медленно сполз на пол. Последнее, что он увидел, был латунный дельфин, из которого в чашу стекала вода.