– Ну, это нормальная – прервала поток своих воспоминаний Катя. – Ты вот, что, Катерина! Я тебе сказала – прекрати, но… Ты не горюй давай.
– Сейчас разберёмся, – продолжала она вслух разговор сама с собой. – Ну, не везёт в последнее время. Да. Работа у тебя трудная. Получаешь мало. Не продаешься. Живёшь одна. Сын с тобой знаться не хочет. Это пассив. Но у баланса в двойной итальянской бухгалтерии всегда имеются две половины. Значит есть и актив. Ты у меня хотела стать врачом-хирургом и стала! Хотела иметь настоящую любовь и имела. А сына? Именно сына, чтоб на Андрея был похож? А он не похож совсем. Ну, он, конечно, коктейль. Да еще рыжий. Однако, вспомни. Всегда самый способный и в классе, и в колледже. Вечно с книжкой хоть за столом, хоть в туалете. Конфликтный и ранимый. С первого класса, вечно в кого-то влюблённый и обязательно, всерьёз. И гитара, и глаза эти его серо-голубые… Потом готовился – готовился на мехмат, щёлкал зубодробительные задачи по Сканави, по Гельфанду и Болтянскому занимался, а поступил на юрфак!!! Просто так! Это в наше-то время! Нонсенс – кто понимает. Значит, на свой лад, похож?
Он тогда сказал:
– Мама, не волнуйся. Университет я окончу обязательно.
Я засомневалась. Подумала: «Ох, не знаю. Ты ж у меня разгильдяй… Давай, однако, дерзай! Мехмат, ребята говорят, самый лучший на белом свете для математиков факультет. Наш университет для меня, он всегда останется Университетом с большой буквы. Он один такой, и марку держит, тут спора нет». А вслух сказала:
– Знаешь Петь, я считаю, всё можно потерять: Деньги, здоровье, любовь, если раньше имел. Но образование всегда с тобой, если получил. И ещё: когда тебя спросят, кому нужна эта твоя математика? То есть отличный ответ.
– Мам, ты сегодня говоришь как оракул. Нет, мне правда нравится, – заулыбался Петька. – Какой такой ответ? Очень просто. Математика нужна для мышления. Я тебя раньше не спрашивал, а теперь вырос наверно, вот и пришло в голову. Ты по математике всегда как-то в курсе была того, чему в школе точно не учат. А теперь понимаю, и в твоём первом Меде тоже.
– Так я параллельно с обычной ещё физико-математическую школу при МИФИ кончала. Наша школа в этом направлении тоже не промах была. Мы тогда вместе с мехматовской группой в институт готовились, хотя собиралась я, собственно, в МИФИ как…
– Как отец? – быстро переспросил тогда Петя.
Он стоял, повернувшись к окну, правой рукой опираясь на стол. Катя посмотрела на эту его уже большую мужскую руку, покрывшуюся тёмно-золотистым загаром.
А я ему скорей:
– Петенька, ты что сегодня на обед хочешь? Есть пирог с капустой и бульон. А ещё можно отбивную с луком или котлеты индюшачьи, а к ним спагетти с сыром и итальянским соусом. И та-та-та.
«Катерина, слушай меня внимательно! Ты сейчас пойдёшь в душ. А то можно даже и ванну принять. А потом мы пожрём! Вот именно цыплёнка через «ы» сделаем. «Табака»! По-настоящему: с луком, с лимоном, с винным уксусом. И я его этим самым гладким булыжником придавлю, что ещё от мамы остался. Цыплёнок пошипит. Прожарится. И я! После ванны! Съем половину. Выпью к нему бокал красного вина, а потом устрою себе десерт. Вот сейчас».
Она достала красивое мейсенское блюдо и выложила на него два кусочка очищенной дыни, несколько клубничин и нарезанную грушу. Кстати, теперь на вопрос, когда у Вас бывает клубника, можно ответить, как в старом анекдоте: с восьми утра до двенадцати ночи.
– Отлично получилась! – Катя полюбовалась на свою работу.
«А потом, – старалась она поднять себе настроение, – я сварю себе кофе, тоже как следует – в песке. И даже выкурю одну сигарету».
Она уже выполнила почти всю свою программу. Блюдо с фруктами красовалось на столе. Рядом лежала толстая книга любимого Джеймса Херриота. Катя, достав из особой баночки кофе в зёрнах, собиралась приступить к священнодействию, когда раздался вдруг звонок в дверь.
– Извините, пожалуйста, Екатерина Александровна Сарьян здесь живёт? Перед Катей на пороге стояла маленькая очень полная женщина неопределённого возраста, одетая в жёлто-зелёную кричащую блузку с короткой юбкой, обтягивающей её увесистую филейную часть. Из сумки, болтавшейся у ней плече, торчал длинный батон. Пластмассовые бусы на монументальной груди отливали золотом с перламутром. Короткие, когда-то светлые волосы, измученные бесконечными ухищрениями парикмахеров, стояли дыбом. Морковная помада, фиолетовые тени для век.
– Простите, а Вы? – настороженно спросила недовольная Катя.
«Господи, наверно, очередная пациентка. Почему домой? Кто адрес дал?» – меж тем думала она.
– А я Валя. Валя Попова. Мы с Катей вместе в школе учились. Мне с ней очень надо поговорить. Тут, понимаете, такая беда, я…
– Валька? – перебила её опешившая Катя, – Валька, постой. Да остановись. Какая беда? Да я это. Ну, погляди хорошенько. Ты прости, я тебя тоже не сразу узнала. Двадцать пять лет всё-таки. И пошли в дом, что мы стоим. Будем сейчас с тобой кофе пить. Валюш, Валечка, ты что?
Валя Попова, на лице которой попеременно сменялись выражения растерянности, удивления, недоверия и робкого узнавания, вдруг поставила свою расхристанную сумку на пол, лицо её исказилось, а изо рта вырвался судорожный не то вздох, не то всхлип:
– Катюша-а-а-а, – застонала она. Горе-то какое! Вот к тебе пришла. Ой, да к кому же я с этим пойду? Кто поймёт? Ты я и Саша ещё. Я не знаю, где Саша, вот я и к тебе-е-е-е!
Она уже рыдала не на шутку, полные плечи её тряслись, и безвкусная штукатурка совершенно не скрывала гримасы настоящего горя и боли в её глазах. Катя, побледневшая и встревоженная, моментально поняла, что надо вмешаться. Она закрыла входную дверь, обняла Валю за плечи и повела на кухню.
– Ты мне сейчас всё расскажешь, слышишь, Плюша? Ну не реви, ну не надо, моя хорошая. Вот ты водички выпей и подыши… И ещё подыши… Отлично. Ты что, закурить хочешь? У меня раковина вместо пепельницы. Смотри, какая красивая! Это с Тихого океана. Ну вот и хорошо!
Валентина вытащила зажигалку и, всё ещё всхлипывая, сказала невпопад:
– Какая у тебя пепельница чистая! Прямо блестит. Таких не бывает.
– Всё, Валечка, ты уже за горой. Рассказывай.
– За какой за горой?
– Э, да не обращай внимания. Это жаргон. Реаниматологи так говорят, если пациент выкарабкался. Постой, да ты у нас вроде медсестра. Не слышала, что ли?
– Не слышала, Катюша. В амбулатории я, – всхлипнула Валя, – да и ты, вижу, не слышала. Ты сядь.
Они разговаривали уже часа два. Валя курила, вскакивала, садилась и то возбуждённо, то горестно повторяла:
– Застрелили. Застрелили его! Не будет уже никогда. И где-то у чёрта на куличиках. Кать? Ты хоть была на Искии этой? Это хоть что? Египет? Это арабы его? Ох, а почему Сонька только мне позвонила? Вы же подруги были? Это мы вот с тобой…
– Слушай, Валюша, – Катя посмотрела на одноклассницу сухими блестящими глазами, – ты и я ни в школе, ни после школы, правда, не дружили. Но это наша с тобой жизнь. Наша большая любовь. Давай мы вместе, знаешь… ну может, не сейчас, позже… всё что сумеем, вспомним. Друг другу расскажем. Может, запишем, даже? Ты говоришь, где Постникова, не знаешь. Нет уже больше Саши! И вот теперь Андрей. В сорок шесть лет… Я Петьке почти ничего не рассказывала. А он знать хотел. Очень. Он имеет право знать про своего папу. Просто мне это всё так тяжело было! Ну что объяснишь ребёнку? Да и подростку тоже… А теперь я должна. Он хочет самого себя понять. Он ведь не только из меня, но и из него тоже сделан…
Она, раскрасневшись от волнения и ломая пальцами случайно подвернувшуюся под руку сигарету, не смотрела на собеседницу, которая безуспешно пыталась что-то сказать. Наконец, Плюша-Валюша открыла рот, зажмурила глаза, и её пронзительный высокий голос тут же перекрыл взволнованный монолог хозяйки дома.
– Катерина, мать твою!!! Какой Петька? Какой папа? Дак ты что ж?
– Валь, – изумлённо вскинула глаза Катя, – мы, конечно, с тобой четверть века уж не встречались. Только… Неужели не знаешь? Так-таки никто не сказал?
