Если подумать, это было всегда. Она была опасна, но её хищная грация, бесстрашие во взгляде завораживали… А ещё больше завораживало Эстоса то, как она менялась в его объятиях, рядом с ним. В ней появлялось что-то наивное и открытое, почти детское, её обычная настороженность исчезала, как будто она полностью доверяла ему свою жизнь… Но она несомненно что-то скрывала, он давно это понял.

— Спасла, но вот как… — вздохнул Ульпин. — Думаешь, я позвал тебя для разговора сюда, потому что мне нравится созерцать тела убитых врагов? Нет. Я хотел показать тебе кое-что. Нам нужны крайние слева, вон те… Я приказал положить их отдельно. Пойдём!

Первый господин пошёл вдоль ряда тел. Он остановился у последнего и повернулся к Эстосу, который последовал за ним:

— Сколько всё это длилось, ты помнишь?

— Не могу сказать точно. Наверное, я не успел бы досчитать и до десяти. Вам лучше знать, отец. Сколько нужно, чтобы раскрылось ваше второе сердце?

— Обычно мне хватает четырёх счётов, но вчера я… Должен признаться, я бы настолько потрясён, что не сразу опомнился. И на меня бросился один из этих… — он указал на лежавшие на полу тела. — Будем считать, что промедление стоило мне ещё трёх счётов.

— Всего семь.

— Да, и за это время твоя Кейлинн успела ворваться внутрь и убить троих. Вот посмотри, — Ульпин чуть повернул ладонь, и с крайнего тела слетел покров, словно подхваченный порывом ветра.

С убитого сняли тёмную ткань, которой была обмотана голова. Это был человек средних лет, но уже с седыми висками. Он не был уроженцем Карталя или близлежащих земель; такие узкие, клиновидные лица были у людей с Голодных островов. На шее чернела маленькая рана от тонкого ритуального кинжала. Рана явно смертельная.

— А вот другие, — отец снял покровы со следующих тел. — Рана меж рёбер и рана в животе. Нанести смертельную рану в шею довольно легко, хотя удар Кейлинн вовсе не кажется мне случайным. А вот две другие. Этому кинжал вошёл точно в сердце, хотя сам удар был нанесен в очень неудобное место. Мгновенная смерть. А вот этому — в печень. Прожил он не очень долго.

— Кейлинн хорошо владеет оружием. Она охраняла купцов, которые…

— Она не просто хорошо владеет оружием! — оборвал Эстоса отец. — Она каким-то игрушечным кинжалом длиной в ладонь убила троих мужчин вооруженных саблями за пять счетов, не больше.

Ульпин испытующе смотрел на сына. Его взгляд был тяжёлым и гневным. Эстосу даже показалось, что дым благовоний сгустился, и в зале стало темнее, чем было.

— Как ты это объяснишь, сын?! Кто она?

Эстосу не так уж много было известно о прошлом Кейлинн, он знал, что она что-то скрывает, а кое о чём откровенно лжёт, но его это не сильно беспокоило: это никак не касалось его самого. Но когда возникла необходимость рассказать про неё отцу, Эстос понял, что сказать-то ему почти что нечего.

— Она из незнатной семьи, рано начала помогать семье. Я знаю, что она совсем ещё девочкой была в караване Гундьокки, и поэтому опасалась за свою жизнь. Даже сейчас за этими женщинами охотятся. Мы были с ней в «Кошачьем языке», и на неё напал один из тех, кто был в том караване. Думаю, что несколько лет назад дела с этим обстояли ещё хуже, так что она нанялась в охрану за море и несколько лет провела там. Вернулась совсем недавно.

Ульпин терпеливо всё выслушал, а потом сказал:

— Я показал тела человеку из Серых Капюшонов. Знаешь, что он сказал: эта Кейлинн не охранница, она убийца.

— И что с того? Она защитила меня. Может быть, именно такой человек мне и нужен рядом.

Ульпин зло хохотнул:

— Глупый мальчик, ты ослеплён чувствами к ней! Эта женщина кажется тебе счастьем твоей жизни: она красива, сладка в постели, да ещё и может защитить тебя, пока второе сердце не раскрылось. Но я скажу тебе другое: с тобой рядом не должно быть никого, кого ты не можешь читать так же легко, как свиток.

«Но если я люблю её!» — хотелось выкрикнуть Эстосу в ответ, но он понимал, что отец рассмеётся ему в лицо. Он бы сам рассмеялся себе в лицо месяц назад. У него никогда не было долгих отношений с женщинами; с любовницами на одну ночь было проще. Когда ему выделили собственные покои в усадьбе, он приказал переделать почти все комнаты по собственному вкусу, но комнаты жён и наложниц не трогали, потому что он никогда не думал, что у него кто-то появится. А потом он встретил Кейлинн… И нет, он не полюбил её с первого взгляда, но потом, когда они говорили на заднем дворе «Кошачьего языка», она как будто увидел её настоящую, не жёсткую и неприступную, а ещё потом, когда он проснулся, и она сидела у его постели и подносила ему питьё, он ощутил прилив радости, восторга, признательности такой сильный, что он отдавался болью внутри. Но не той болью, которую он испытывал годами, а болью живой и сладкой, болью рождения чего-то такого, чего его сердце прежде не знало.

— Она не сделала ничего, что навредило бы нашему дому или мне, — ответил Эстос.

Это лучшее, что он смог придумать. Правду — ни о чувствах, ни о том, что Кейлинн была его лекарством, — он не мог сказать.

— Но мы не можем быть уверены, что так и останется в будущем. Или избавься от неё, или узнай, кто она такая, откуда эти умения… Люди, что напали на нас, не были бездельникам, которых нашли по кабакам. Вот у этого, — Ульпин указал на мужчину с раной в шее, — и ещё двоих татуировки башни Ургаты.

— Что это?

— Это вроде клана убийц где-то на Голодных островах. Только они не ограничиваются семьей и редкими усыновлениями, как в Картале, а берут всех подходящих и обучают.

— А вот этот как будто из местных, — Эстос склонился над другим телом.

— Этот отсюда. У него нашли знак полка Чёрных Стрел. Этих людей не так-то легко убить. Может быть, твоя Кейлинн просто слишком способная для охранницы караванов, и я к ней несправедлив. Но она должна покинуть наш дом до заката. Позаботься обо всём сам, иначе это сделаю я.

— Отец…

— То, что я позволяю тебе выгнать её, — уже милость! — резко оборвал Эстоса Ульпин. — Я мог приказать убить её. Ты должен быть благодарен мне!

Он ждал, что сын склонится перед ни в поклоне, выражающем покорность, но Эстос не собирался покоряться ему сейчас.

— Если она покинет поместье, я уйду вместе с ней.

Эстос сам удивился тому, насколько спокойно, даже равнодушно, произнёс это, хотя в сердце сейчас закручивался тёмный яростный вихрь. И из самой гущи, самой тьмы этой упрямой ярости он вдруг увидел ясно как никогда, что любит её, кем бы она ни была. Именно сейчас в обрамлении страха и гнева, это чувство вспыхнуло в нём до боли ярко.

Ульпин несколько мгновений смотрел на него, точно не мог поверить, что расслышал правильно.

— Что?!! — взревел он, когда понял. — Что ты сказал? Ты принадлежишь этому дому и служишь ему!

— Я могу служить Соколиному дому и пребывая за стенами поместья.

— Ты будешь служить ему в том месте, которое я тебе укажу! Я позволил тебе притащить сюда эту побирушку, но я готов смириться с побирушкой — не с убийцей.

— Она не…

— Ты ничего о ней не знаешь! — выкрикнул отец. — Ты как фазан, который при виде самки дуреет и перестаёт замечать, что за ним охотится ястреб! Она уйдёт, а ты останешься! Это моё слово.

— Если ты не позволяешь ей остаться, — упрямо заговорил Эстос, — то я тоже…

— Как ты смеешь?! Как ты смеешь так говорить со мной, мальчишка! Как ты смеешь спорить с первым господином?! — Ульпина начало трясти от негодования.

Лицо его было не столько гневным, сколько удивлённым. Он давно уже не встречал никакого сопротивления — тем более в своём доме.

— Я не хочу быть непослушным сыном, но ты приказываешь то, что я не мо…

— Замолчи! Замолчи немедленно! Каждым своим наглым словом ты приближаешь кару!

Эстос, стиснув зубы, уставился в пол. Хорошо, если отец запрещает ему говорить, он и не будет. Но это не значит, что он ему покорится. Сейчас противоречить отцу и стоять на своём было до смешного легко: не могло быть кары страшнее, чем расставание с Кейлинн. Она была его жизнью, во всех смыслах этого слова.