Пользуясь моментом, консулы ломили втридорога. Якимов, у которого одна мысль о подобных тратах вызывала гадливость, получил визы в Венгрию, Болгарию и Турцию. Осталась только Югославия – страна, откуда его выставили девять месяцев назад, отобрав его автомобиль за долги. Он с отвращением вошел в югославское консульство, отдал свой паспорт, после чего – как и предполагал – был вынужден ожидать целых полчаса.

Наконец вручив Якимову паспорт, клерк сделал такой жест, словно задергивал между ними невидимые шторы.

– Zabranjeno! – сказал он.

Якимову отказали в визе.

Всё это время он надеялся, что однажды сможет одолжить у кого-нибудь сумму, достаточную для покрытия долга, и заберет свою «Испано-Сюизу». Теперь же его лишили такой возможности.

Шагая по Каля-Викторией, он чувствовал, как его возмущение набирает силу, подобно расстройству желудка. Он тосковал по своему автомобилю – последнему подарку милой старушки Долли, последнему артефакту их чудесной жизни (если не считать остатков его гардероба). Вдруг эта потеря разрослась до размеров настоящего горя. Он решил, что ему необходимо увидеть Добсона, а перед этим – утешить себя выпивкой.

Во время подготовки спектакля Гай водил Якимова в «Две розы», чтобы сохранять над ним контроль. Но Гай – простой человек – пил всего-навсего пиво и țuică и не видел в этом ничего дурного. Якимов же всей душой стремился к более утонченному обществу, собиравшемуся в Английском баре. Как только спектакль был позади, он пришел туда, рассчитывая, что его встретят почестями и аплодисментами, однако его ждало разочарование. Его появление не просто прошло незамеченным – вокруг были одни незнакомые лица. В баре было куда больше народу, чем он когда-либо видел. Изменился даже сам воздух: теперь здесь пахло не сигаретами, но сигарами.

Пробираясь сквозь толпу, он слышал вокруг одну только немецкую речь. Подумать только, немцы в Английском баре! Он вытянул шею, пытаясь найти Галпина или Скрюби, и вдруг осознал, что, кроме него, здесь нет англичан.

Пока Якимов пытался добраться до барной стойки, его довольно враждебно толкали. Когда он сказал какому-то здоровяку: «Осторожнее, дорогой мой», тот буквально отшвырнул его в сторону с возгласом: «Verfluchter Lümmel!»[13]

Якимов был выбит из колеи. Он поднял руку, пытаясь привлечь внимание Альбу, который всегда держался так сдержанно, что считался образцом английского бармена. Но Альбу даже не взглянул в его сторону.

Осознав, что оказался в одиночестве на оккупированной территории, Якимов собрался было уходить, как вдруг заметил князя Хаджимоскоса.

Князь напоминал монголоидную куколку: восковое личико, жидкие черные волосы и черные глаза. Приподнявшись на цыпочки, он шепеляво нашептывал что-то по-немецки своему спутнику. Якимов был счастлив увидеть знакомое лицо и, незамедлительно пробравшись к ним, схватил князя за руку.

– Дорогой мой, кто все эти люди? – вопросил он.

Хаджимоскос медленно повернул голову, демонстрируя свое недовольство.

– Вы разве не заметили, mon prince, что я занят? – холодно спросил он и отвернулся, но его собеседник воспользовался представившимся случаем и сбежал. Хаджимоскос смерил Якимова сердитым взглядом.

Чтобы умилостивить его, Якимов попытался перевести всё в шутку.

– Как много немцев! – нервозно хихикнул он. – Скоро они потребуют плебисцит.

– У них столько же прав находиться здесь, сколько у вас. Даже больше: они-то нас не предавали. Лично я очень к ним расположен.

– Я тоже, дорогой мой, – уверил его Якимов. – У меня было множество друзей в Берлине в 1932 году.

Затем он решил, что пора сменить тему на более интересную.

– Вы, случайно, не видели спектакль?

– Спектакль? Эту благотворительную постановку в Национальном театре? Говорят, что вы выглядели особенно нелепо.

– Меня принудили, – стал оправдываться Якимов, зная, что подобная активность не могла не заслужить некоторого неодобрения. – Война, сами понимаете. Все должны внести свою лепту.

Хаджимоскос скривил губы и, не говоря более ни слова, отошел в поисках более выгодной компании. Он присоединился к группе немцев, где его тут же пригласили выпить. С завистью наблюдая за ними, Якимов гадал, удастся ли ему, сыну русского отца и ирландской матери, намекнуть, что он симпатизирует рейху. Однако он быстро выбросил эти мысли из головы. Британская миссия утратила свою власть здесь – но не над ним.

С тех пор Английский бар обрел привычный вид. Британские журналисты вернулись на свое место, а немцы, устав от перепалок, ретировались обратно в «Минерву». Немногие оставшиеся держались куда скромнее.

Хаджимоскос вновь был готов снизойти до Якимова, но с некоторыми условиями. К английским компаниям он не подходил, не желая прилюдно обозначать свои позиции, но, если у Якимова появлялись деньги, Хаджимоскос готов был покрутиться рядом и помочь их потратить.

Якимов был необидчив по натуре, но подобное поведение порой вызывало у него досаду. Он был опытным нахлебником, но не таким, как Хаджимоскос. Если у него были деньги, он тратил их, тогда как Хаджимоскос никогда не тратил ни гроша. Хаджимоскос держался так неприметно и был так навязчив, что действовал на мужчин подобно женщине. Они ничего от него не ждали, но он так долго переминался с ноги на ногу, так терпеливо и настойчиво выжидал, что ему покупали выпивку только для того, чтобы почувствовать себя вправе более не обращать на него внимания.

Тем утром, войдя в бар, Якимов встретил Хаджимоскоса и его друзей, Хорвата и Чичи Палу: сжимая в руках пустые бокалы, они озирались в поисках кого-то, кто им нальет.

Прежде чем подойти к ним, Якимов купил себе выпить, но видя, как они смотрят на виски в его стакане, он начал в свое оправдание жаловаться на визы, которые его заставили купить по непомерной цене. Злорадно улыбаясь, Хаджимоскос шагнул вперед и положил руку Якимову на плечо.

– Cher prince, – сказал он, – неважно, на что вы тратите деньги, пока вы тратите их на себя!

Палу фыркнул, Хорват остался безучастен. Якимов знал – всегда знал, – что он им не нужен. Они и сами были друг другу не нужны. Они держались вместе и маялись от отсутствия цели, поскольку никто не желал их общества. Якимову вдруг пришло в голову, что он ничем не отличается от них, – и это он, который некогда был центром блистательного общества. Он попытался блеснуть вновь:

– Вы слышали? Когда бедного французского министра вызвали в Виши, княгиня Теодореску сказала ему: «Dire adieu, c’est mourir un peu»[14].

– Вы полагаете, что княгиня была способна на подобную бестактность?

Хаджимоскос повернулся спиной, пытаясь исключить Якимова из разговора, и заявил:

– Дела принимают скверный оборот! Знаете, что мне утром сообщил cordonnier[15]? За пару ботинок ручной работы надо отдать пять тысяч и ждать три недели!

– У tailleur[16] то же самое. Цены на всё английское просто безумные. А теперь они объявили о введении постных дней. Что теперь есть, я вас спрашиваю?

Хаджимоскос взглянул на Якимова, словно это британцы, а не немцы грабили страну. Тот попытался присоединиться к беседе.

– Рыбу, например, – робко сказал он, – или дичь, в зависимости от сезона. Я лично никогда не откажусь от ломтика индейки.

– Это всё entrées[17], – раздраженно перебил его Хаджимоскос. – Как мужчине сохранить потенцию без мяса?

В отчаянной попытке вновь перевести внимание на себя Якимов вдруг вспомнил о найденном утром плане. Он вытащил его и со вздохом принялся разглядывать. Разговор затих. Понимая, что на него смотрят, он опустил бумагу – так, чтобы ее было видно всем.

– Чего от меня потребуют в следующий раз! – вопросил он в воздух.