Гарриет чувствовала, как пахнут ее нагретые солнцем волосы. Жара давила на голову, но она всё же продолжала стоять на балконе, наблюдая за тем, как по мостовой шагает крестьянин, торгующий курами. На коромысле у него висели две клетки с живыми птицами. Каждые несколько минут он поднимал голову и издавал вопль наподобие куриного. С какого-нибудь из балконов его окликал слуга, который затем спускался на улицу. Продавец и покупатель вместе осматривали кур, вытягивая им крылья и тыкая в грудки. Когда выбор был сделан, под истошное кудахтанье и хлопанье крыльев птице сворачивали шею.

Гарриет ушла в комнату. Когда она вернулась на балкон, торговец сидел на ступенях церкви. Курица была ощипана; ступени усыпаны перьями. Перед тем как отправиться дальше, он укрыл клетки мешковиной, чтобы защитить птиц от солнца.

В пять часов толпа зашевелилась: клерки возвращались в свои конторы. Через некоторое время заголосили газетчики, и все словно ожили. Гарриет поспешила вниз, чтобы узнать последние новости. Люди обступили продавцов, выхватывая у них газеты и жадно их листая. Один из мужчин долистал до последней страницы, отшвырнул газету и принялся яростно ее топтать.

Гарриет испугалась, что Бессарабию действительно сдали, но газетные заголовки гласили, что принц сдал экзамены на бакалавра с оценкой 98,9 балла из ста возможных. Король, бледный и взволнованный, вышел из зала заседаний, чтобы поздравить сына. Повсюду звучало гневное «bacalauteat», «printul», «regeul»[3], но новостей из Бессарабии не было.

Закатные лучи окрасили небо в алый и лиловый, и люди на площади начали терять терпение. Время шло. Толпа состояла преимущественно из рабочих. Вечером к ним присоединились женщины; их легкие одежды поблескивали в сумерках. Когда повеяло вечерней прохладой, на променад вышли богатые румыны. Хотя обычно они гуляли по Каля-Викторией и Королевскому бульвару, сегодня их как магнитом тянуло на площадь.

Когда Гай вернулся из университета, Гарриет предложила побыстрее поужинать и пойти узнать, что происходит.

Встретив на улице знакомых, они выяснили, что король обратился к Гитлеру, который пообещал вмешаться до истечения срока ультиматума. Все вновь преисполнились надежды. Король и министры ждали вестей. Поговаривали, что король заявил: «Мы должны верить фюреру, он не оставит нас в беде».

Темнело. Во дворце прогудел рог. В ответ кто-то на площади запел национальный гимн, другие подхватили его, но редкие голоса звучали слабо, неуверенно и вскоре утихли. Во дворце зажегся свет. Кто-то принялся звать короля. Толпа подхватила, но король так и не вышел.

Взошла луна, большая и голая, и повисла над городом. Беспрестанно хлопали дверцы автомобилей: люди приезжали во дворец и уезжали прочь. Среди новоприбывших заметили женщину. Тут же стали утверждать, что это мадам Лупеску: на нее было совершено покушение, она сбежала из своего особняка на проспекте Вульпаче, чтобы просить защиты у короля.

Все оживились с появлением Антонеску – гордеца, который впал в немилость после того, как поддержал лидера «Железной гвардии». Поговаривали, что перед лицом кризиса генерал умолил короля дать ему аудиенцию. На площадь стянулись журналисты. Теперь-то уж точно должно что-то произойти. Но нет – вскоре генерал покинул дворец.

Когда супруги вновь оказались у «Атенеума», Гай предложил зайти выпить. В этом заведении мгновенно становились известны все новости.

Перед гостиницей толпились автомобили из Бессарабии, многие по-прежнему увешанные тюками и чемоданами, скатанными коврами и мелкими предметами мебели. В вестибюле гостиницы, залитом ослепительным сиянием люстр, было свалено еще больше тюков и чемоданов. Пробираясь мимо них, супруги лицом к лицу столкнулись с бароном Штайнфельдом, который обыкновенно проводил больше времени в Бухаресте, чем в своем поместье в Бессарабии. До того Принглы видели его всего лишь раз и были удивлены, когда он обратился к ним. Ранее он казался им обаятельным человеком, но теперь в нем не было ни следа прежнего очарования. Покрасневшее, искаженное горем лицо, оскаленные зубы – казалось, что слова мучительно выпадают из него:

– Я потерял всё. Всё! Мое поместье, мой дом, яблоневый сад, серебро, мейсенскую утварь, обюссонские ковры[4]… вы и представить себе не можете, сколько всего. Видите все эти чемоданы? Людям повезло, они успели всё вывезти. Но я-то был здесь, в Бухаресте, так что потерял всё. Зачем вы, англичане, сражаетесь с немцами? Деритесь с большевиками. Объединитесь с немцами, это достойные люди, и вместе вы сможете одолеть этих русских свиней, которые всё у меня отняли…

Потрясенный произошедшей с бароном переменой, Гай не знал, что и сказать.

– Бессарабия еще не потеряна, – начала было Гарриет, но растерянно умолкла.

Барон разрыдался.

– Я даже собачку свою потерял, – произнес он сквозь слезы.

– Мне очень жаль, – сказала Гарриет, но барон поднял руку, заранее отказываясь от всякого сочувствия. Он нуждался в действии.

– Мы должны сражаться. Вместе мы уничтожим русских. Не будьте глупцами. Присоединяйтесь к нам – пока не слишком поздно.

На этой драматической ноте он распахнул дверь и вышел.

В вестибюле было пусто. Даже администратор ушел поглазеть на события на площади, но из соседнего зала доносилась английская речь.

В баре – в том самом знаменитом Английском баре – вплоть до предыдущего месяца заседали британцы и их компаньоны. Врагов сюда не пускали. Затем, в день падения Кале, в бар пришла толпа немецких чиновников, журналистов и дельцов и захватила его. Единственные англичане, присутствовавшие при этом, – Галпин и его приятель Скрюби – спасовали перед ликующей, бесцеремонной толпой и укрылись в гостиничном саду. Теперь они вернулись.

Галпин был одним из немногих журналистов, которые постоянно обитали в Бухаресте. Он работал на новостное агентство, жил в «Атенеуме» и редко покидал его, а чтобы быть в курсе происходящего, нанял румына, который охотился за новостями. Остальные журналисты в баре съехались из столиц соседних стран, чтобы освещать положение дел в Бессарабии.

Завидев Принглов, Галпин тут же принялся рассказывать, как он вошел в бар во главе новоприбывших и крикнул бармену: «Водки, товарищ!»

Неизвестно, как обстояло дело в действительности, но теперь он пил виски. Позволив Гаю угостить себя добавкой, Галпин глянул в сторону приунывших немцев, забившихся в угол, и поднял тост за объявленный ультиматум – «пощечину чертовым бошам». Очевидно, он воспринимал произошедшее как триумф Британии.

Гарриет подумала, что на самом-то деле поражение потерпели как раз страны-союзники. Они потворствовали румынскому захвату российской провинции в 1918 году, а теперь, в 1940-м, Россия потребовала эту провинцию обратно именно из-за их слабости.

Она попыталась заговорить об этом, но ее тут же перебил старый Мортимер Тафтон. Равнодушно глядя куда-то поверх ее головы, он отрезал:

– Парижская мирная конференция не признала аннексию Бессарабии.

Тафтон был видной фигурой на Балканах: в честь него, например, назвали улицу в Загребе. Считалось, что он чует, что должно произойти, и оказывается на месте событий заранее. Образованный, холодный человек, он намеренно держался так, чтобы окружающие трепетали перед ним, и, очевидно, привык, что к нему относятся с почтением, – но Гарриет было не так просто сбить с толку.

– Вы хотите сказать, что Бессарабия на самом деле не была частью Великой Румынии?

Ей удалось придать своему голосу уверенности. Тафтон, не желая снисходить до подобной дерзости, к тому же исходящей от женщины, равнодушно ответил: «Возможно» – и отвернулся.

Гарриет не поверила ему, но ей не хватало знаний, чтобы спорить, и она повернулась к Гаю в поисках поддержки. Тот заявил:

– Советский Союз не признал Бессарабию частью Румынии. Их притязания полностью оправданны.

Воодушевленный неожиданной популярностью страны, в которую он так верил, Гай добавил: