Вопросов было много. А ответов не было. Никаких.
Но одно решение отец Кости в этот день принял. Когда машина уже въезжала в посёлок, он дал себе клятву вернуться домой к Новому году. Лето он как-нибудь отработает, осень перетерпит, а в конце декабря напишет Берзину заявление об увольнении. Получится вполне логично – в декабре тридцать четвёртого он подписал контракт с Дальстроем, в декабре тридцать седьмого уволится. Совесть его будет спокойна. Три года – немалый срок! Особенно здесь, на краю света. Хотя, конечно, есть места и похуже. Та же Чукотка, о которой ему рассказывали всякие ужасы. Тот же Сахалин – немногим лучше Чукотки. Или какой-нибудь Норильск, где тоже, говорят, творится всякая жуть. Как бы там ни было, а он свой долг исполнил. Пора подумать и о семье!
Приняв такое решение, он почувствовал облегчение. Когда они с сыном вернулись в тот самый домик, который построили по его чертежам, то им обоим стало почти весело. Инцидент в Палатке – теперь, когда сыну ничего уже не грозило, – показался им забавным и совсем неопасным. Костя представил, как будет рассказывать друзьям о том, как он шёл по пустынной дороге, где под каждым кустом таилась опасность, а среди деревьев прятались враги советской власти, и как его самого приняли за шпиона, а потом допрашивали почти как в кино, а он всё равно держался молодцом и с честью вышел из затруднения. Отец тем временем составил в голове текст заявления об увольнении и прикидывал, какую компенсацию ему выплатят за три года напряжённой работы. Он вернётся домой и больше никуда уже не поедет. На материке тоже полно работы. А сюда пусть едут другие – помоложе и пошустрей. Он своё отбегал, отползал и отходил. Сорок пять лет – не шутка! Пора бы и остепениться.
Так думал отец, но вслух ничего не говорил. Жизнь приучила его держать язык за зубами. К тому же, сам того не замечая, он становился суеверным. Высказанное вслух намерение обычно не сбывалось. Тщательно разработанный план, которым ты поделился с товарищем, почему-то никогда не исполнялся. Но то, что созрело глубоко внутри и оставалось невысказанным, почти всегда происходило в действительности. Поэтому отец ничего не сказал сыну, лишь загадочно улыбался и делал туманные намёки на то, что скоро всё изменится.
Но до зимы было ещё далеко. От работы его пока никто не освобождал. Нужно было терпеть и трудиться.
Тут ещё новость: сыну надоело сидеть без дела, и он стал проситься на работу. Отец поначалу воспротивился. В самом деле: какая может быть работа для шестнадцатилетнего подростка? Но он и сам понимал, что сына нужно чем-нибудь занять. Это ведь и опасно, в конце концов, расхаживать без всякой цели по посёлку, заполненному военными и расконвоированными заключёнными! Учиться ему летом не нужно, а друзей сын так и не завёл. Да и с кем тут дружить? Отец подумал-подумал и вдруг вспомнил, что клубу НКВД требуется помощник киномеханика. Работа не оплачиваемая, но разве в этом дело? Главное, это безумно интересно! Новые фильмы, сложная киноаппаратура, новые познания, которые пригодятся в будущем! И сын будет под присмотром. Со всех сторон хорошо!
Сказано – сделано!
В последних числах июня они вдвоём отправились на машине в посёлок. Клуб НКВД располагался на улице Дзержинского. Здесь, на покатом склоне, силами заключённых был разбит отличный парк со стадионом и аллеями; у входа в парк построили клуб, в одном из помещений которого разместилось фильмохранилище. Сам клуб подчинялся культурно-воспитательной части УСВИТЛ. Со всей Колымы согнали сюда талантливых людей – музыкантов, писателей, актёров, режиссёров, художников, декламаторов, танцоров и прочий творческий люд. Артисты и декламаторы ездили с концертами и спектаклями по лагерным приискам, поднимали боевой дух и укрепляли решимость и веру в светлое будущее. А репертуар был до чего хорош! «Евгения Гранде», «Цезарь и Клеопатра», «Двенадцатая ночь»– это со стороны мировой классики. Из наших, из пролетарских, – «Бронепоезд 14–69», «Любовь Яровая», «Оптимистическая трагедия» и много чего другого. Но обо всём этом Костя узнал чуть позже.
А пока они зашли в клуб, прошли прямиком в фильмохранилище. Там прямо на полу лежали коробки с фильмами. Разудалые «Весёлые ребята», пафосные «Заключённые», морализаторский фильм «Великий утешитель», а ещё: «Встречный», «Аэроград», «Горячие денёчки», «Бесприданница», знаменитый «Вратарь», «Депутат Балтики», «Балтийцы» и «Ленин в Октябре». Фильмы привозили сюда пароходами наравне с ценным грузом. Не зря же Владимир Ильич Ленин назвал кино важнейшим из искусств, сетуя при этом на повальную неграмотность народа. Идеологическая пропаганда у большевиков стояла на втором месте после диктатуры пролетариата во всех её формах и ипостасях. Косте теперь предстояло приобщиться к этому столь важному искусству.
Сказать по правде, кино для него было каким-то чудом! Всего лишь два года назад он впервые увидел в железнодорожном клубе поразивший его фильм «Весёлые ребята». Тут было два потрясения: первое – от какой-то сказочной привольной жизни, какую он никогда не видал и вообразить не мог. А второе потрясение было от самого кино. Только что перед тобой был белый неподвижный экран, и вдруг внутри его открылась целая жизнь, новая вселенная; эта вселенная двигалась, пела, смеялась! Всё было так замечательно и захватывающе, что Костя долго не мог опомниться. Фильм этот он посмотрел раз двадцать – убегая с уроков, экономя на завтраках, всеми правдами и неправдами попадая в местный клуб. Потом были другие фильмы, но этот ему запомнился особо. И вот теперь ему посчастливилось попасть в святая святых – туда, где происходит чудо превращения неподвижного экрана в пылающее световыми бликами полотно. Заведовал фильмохранилищем старший инженер Александр Михайлович Мамалыгин. Он уже успел отсидеть в лагере три года и, освободившись досрочно по зачётам, решил не выезжать на материк. Время было тревожное, репрессии нарастали. От повторного срока никто не был застрахован. А тут он был на виду, работал при клубе НКВД. При всём желании обвинить его в каком-нибудь заговоре будет невозможно. Это соображение стало для него решающим. А всё остальное – жена, семилетняя дочь, всякие там знакомства и увлечение рыбалкой, да и вся прошлая жизнь значения больше не имели. Парадокс заключался в том, что он мог потерять всё это, если только приблизится к прошлой жизни на расстояние вытянутой руки, если погрузится в неё с головой. Уж лучше иметь всё это в голове, переживать в воспоминаниях – и ласковый взгляд жены, и вопрошающий взгляд дочери, и осторожную поклёвку на охваченной рассветным туманом речке, чем утратить всё это раз и навсегда, снова очутиться в грязном, холодном бараке среди садистов-уголовников. Так он для себя решил. Прав ли он был? Этого проверить было нельзя. Но можно и нужно было жить, исполнять свои обязанности. В этом был ключ к спасению. И Александр Михайлович с головой окунулся в работу: чинил недавно полученный узкоплёночный кинопроектор УПО-5, увлечённо работал над звуком, выверял градусы и фокусные расстояния, добивался стабильного напряжения и силы тока и сам же мастерил самодельный стабилизатор. Много чего делал нужного и непонятного для всех тех зрителей, что приходили каждый вечер на киносеансы. Фильмы подбирать ему не нужно было – список их был заранее известен, и этот список ничем не отличался от всех других списков, направленных из Москвы в тысячи городов и поселений по всей стране в такие же фильмохранилища, клубы и кинобудки.
Костю он принял не ласково и не грубо, а совершенно равнодушно. Что он подумал, увидав невысокого худощавого паренька с густыми чёрными бровями и настороженным взглядом серых глаз – понять было нельзя. На отца его он вовсе старался не смотреть – это уже по лагерной привычке, когда любому начальству лучше не попадаться на глаза, а если уж попался, так стой смирно, уперев взгляд себе под ноги, не размахивай руками и не выказывай чувств! Стой столбом и смотри в землю, ожидая решения своей участи – эту науку жизни в него вбили крепко! Да, эта привычка была неискоренима. Начальника в отце Кости он признал сразу, как только тот вошёл в помещение – уверенно и ловко, как входят люди, которые ничего не боятся, которых жизнь ещё не била, кого не допрашивали по несколько суток кряду и не заталкивали в переполненную камеру к блатным, возлагая на них задачу перевоспитания гнилых интеллигентов.
