Сергей испустил печальный вздох. Лицо сделалось грустным. Он опустил голову и произнес в сторону:

– У меня невеста осталась в Керчи. Дочку родила; говорят, на меня очень походит. Только я ее еще не видел. И что с невестой – тоже не знаю. А всех моих родных посадили – отца и двух братьев. Мать с сестрой выслали в Северный Казахстан. Тоже ничего про них не знаю. Живы ли. Писем от них нет. И мне не разрешают им писать. Так-то вот!

Николай Афанасьевич деликатно промолчал. Да и что тут скажешь? Подобные истории он выслушивал по десять раз на дню. Ничего не менялось в рассказах, везде присутствовали аресты, бессрочные высылки, разбитые судьбы, неизбывное горе. И все же этот случай был особенным. То все были наши люди, которым не привыкать. А тут целый итальянец, да еще такой вот сильный, бесстрашный, благородный. Благородство он приписал ему сразу и не задумываясь, еще когда он табак всем желающим раздавал. А уж когда он бандюков покрошил – так всякие сомнения отпали. Это и есть настоящий человек – идеал, к которому нужно стремиться. Кабы все такие были, тогда бы не было ни горя, ни несправедливости. Никакое мурло не будет над тобой издеваться и никакая власть не страшна! К чертовой матери все эти сказки о терпимости и всеобщей любви! Не подставлять щеку под удар, а бить в ответ – наотмашь! – чтоб кровавые сопли и искры из глаз!..

Такие диковинные мысли проносились в голове у Николая Афанасьевича Карева – профессора философии, ученика и последователя виднейшего советского философа Абрама Моисеевича Деборина, – потратившего лучшие годы на объяснение мироустройства и поиски смысла жизни. Смысл этот вполне открылся ему прямо сейчас. Истина находилась рядом – он смотрел на неё во все глаза и не мог насмотреться. Он бы променял все свои познания, всю свою мудрость и свою судьбу на судьбу этого парня. Вот как надо жить на свете! Выходит, сам он всю жизнь занимался ерундой. Витал в облаках, зато когда приперло, то выяснилось, что он ни черта не может в этой жизни. Он обычная тварь, и правильно его гнобят разные уроды. Потому что заслужил! Сделал ошибку в ранней юности: погнался за премудростью, когда надо было копить силы и пестовать волю. На такой вот случай, на борьбу за достоинство и самую жизнь.

Николай Афанасьевич долго крепился, и наконец спросил:

– А вы не боитесь, что вам будут мстить?

Сергей с удивлением посмотрел на него.

– Кто – эти? – И он мотнул головой в угол, где копошились избитые.

– Нет, не эти. Недели через две мы прибудем в пересыльный лагерь. А там много таких типов. У них ведь спайка… в отличие от нас, – добавил, понижая голос и словно бы стыдясь.

Сергей лишь отмахнулся.

– До лагеря нужно еще доехать. Да и что я такого сделал? Все видели, что они первые полезли со своими ножами. Их трое было. Что же мне, смотреть на них? Ждать, когда они мне кишки выпустят?

Он произнес это с такой убежденностью, что Николай Афанасьевич сразу и безусловно согласился: выбора действительно не было. Нужно было победить или погибнуть. О том, что Сергей мог просто отдать блатным свой табак, он даже и не подумал. Таково было воздействие той внутренней силы, которая так и лучилась из глаз его молодого друга.

Опасения Николая Афанасьевича были небеспочвенны. Уже на второй день после прибытия этапа на пересылку в Комсомольске-на-Амуре блатные собрали сходку. В лагерной столовой к Сергею подошел незнакомый парень и сказал, что после обеда его ждут в первом бараке. На вопрос: зачем? – ответил: «Там узнаешь».

Сергей сразу все понял. Еще он понял, что если не пойдет, то за ним придут в его барак, и будет только хуже. Но главное, он не чувствовал за собой никакой вины. Поэтому спокойно доел свой обед и пошел туда, где должна была решиться его судьба.

Внешне первый барак ничем не отличался от второго (в котором разместился почти весь прибывший этап). Но внутри было гораздо уютнее – чище, просторнее, светлей. На всех шконках были одеяла с подушками, вдоль длинных деревянных столов стояли крепкие лавки. На столах разместились не только кружки и миски, но даже и бачки с кашами и супами. Глядя на все это богатство, Сергей невольно проглотил слюну.

– Чего хавло разинул? – обратился к нему уркаган с землистым лицом. – Выходи на середину. Будешь ответ держать перед братвой.

Сергей обвел взглядом присутствующих. Публика была весьма характерная, а в самом углу сидело несколько человек, разительно отличавшихся от остальных. На них были щегольские хромовые сапожки, добротные штаны навыпуск, а двое были с бородками (хотя и молоды на вид). И выглядели они не как заключенные, а как случайно забредшие сюда люди. Лица у них были властные, но смотрели они лениво, с прищуром, словно оценивая: стоит ли их внимания все то, что они вынуждены лицезреть.

Сергей вышел на середину и увидел воткнутые в шконки ножи – множество ножей. Он понял, что если не добьется справедливости, то не выйдет из этого барака живым.

– Ну, рассказывай, гаденыш, как ты обижал мужиков в вагоне! – громко произнес все тот же урка с землистым лицом. Как видно, он тут был чем-то вроде тамады.

Сергей набрал в грудь воздуха, хотелось сказать многое, но слова не шли на ум. Он все думал про ножи и про эти равнодушные лица с хищным прищуром. Он уже знал, что внешность бывает обманчива: за спокойными лицами могут прятаться звери, а бывало и наоборот: кто-нибудь страшный выходил на поверку сущим добряком.

Собравшись с духом, он поднял голову и хрипло произнес:

– Ты лучше скажи, кого я мог обидеть!

– Не прикидывайся! Давай рассказывай. Нам все известно, что творилось в твоем вагоне, как ты там шишку качал.

Сергей скосил глаза в сторону. Вот и эти трое шкодников тоже тут – сбоку на нарах пристроились. Смотрят с ненавистью. Дай им волю – накинутся и разорвут голыми руками.

Молчать было нельзя. Тяжело вздохнув, Сергей начал так:

– Если это действительно справедливый суд, то я не боюсь этих ножей. Они предназначены не мне. Я знаю, что ни в чем не виноват. Я никого не обидел зря, а если кто-то наклепал на меня, то он должен стоять на этом месте. Здесь, на пересылке, есть люди, которые ехали в нашем одиннадцатом вагоне, они сейчас во втором бараке. Позовите их и спросите, кого я обидел? Я догадываюсь, кто меня оклеветал. Тот, кому я морду бил как раз за то, что обижал мужиков. Я настаиваю позвать людей со второго барака, или пойдем все вместе туда. Пусть люди укажут, кто кого обижал. А так можно всю пересылку перерезать. – Сергей присмотрелся и узнал двух паханов из прежнего лагеря, прибывших тем же этапом. Он кивнул на них. – Да, кстати, вон сидят Курнай и Хрипатый. Они могут сказать, как я вел себя в лагере, обижал ли я кого-нибудь. Я знаю только одно: на лбу написано – работать, а сзади – без выходных. Вот и все. Решайте.

Воцарилась тишина.

– У тебя все? – спросил «тамада». Потом обратился к сходке: – Какие будут мнения?

В эту секунду решалось все. С места одновременно поднялись Курнай и Хрипатый.

– Мы знаем этого фраера по Карбасу. Ничего плохого за ним не замечено. Наше мнение – разобраться подробно.

Шкодники при этих словах заерзали, стали быстро переговариваться. Видно было, что им хочется что-то сказать сходке, но они не решаются. Тут не комсомольское собрание.

«Тамада» подошел к паханам, почтительно склонился. Через минуту выпрямился и быстро пошел на свое место.

– Решение такое. Сходку не закрывать, пока не выясним всю правду.

Все разом зашумели, задвигались. Стали подниматься с мест, но никто не уходил. Все ждали развязку, предчувствуя что-то необычайное.

Хрипатый, Курнай, «тамада» и Сергей отправились во второй барак. Паханы решили, что на Хрипатого и Курная можно вполне положиться.

Трое авторитетных уркаганов без всякого предупреждения ввалились во второй барак. Заключенные (а это была сплошь пятьдесят восьмая статья) со страхом смотрели на вошедших, ожидая от них какой-нибудь пакости типа отбора денег, шмотья, жратвы. А может, пришли набирать шнырей на уборку барака. Или проиграли кого-нибудь в карты, или еще какая беда. От блатарей всего можно ожидать.