Войдя, Альберт первым делом прикрыл за собой дверь. Вид у него был озабоченный. Оглядевшись по сторонам, он подошел к Тахирову и сказал ему:

— Сталинград… Паулюс капут…

Альберт Вайс и сам себе не мог бы объяснить, зачем он сказал это пленному туркмену. Как бы то ни было, весть о капитуляции армии Паулюса под Сталинградом не должна была его радовать. Ведь он был немец, и те триста тысяч солдат были тоже немцами, чьими-то братьями, сыновьями, мужьями. Германия в трауре. Триста тысяч солдат попали в плен. Это ужасно… хотя, с другой стороны, для них самое страшное уже позади. А что ждет остальных, тех, кого самоубийца Гитлер приковал к своему кораблю смерти? Кому из них удастся выйти живым из этой адской мясорубки? Кто ответит за все, на чьей совести будут лежать миллионы жертв этой войны? И что в этой ситуации должен делать он, маленький безымянный винтик в гигантской машине уничтожения? Один непродуманный шаг, и ты обречен на позорную смерть. Один непродуманный шаг, и ты до конца своих дней не расстанешься с клеймом насильника и убийцы…

— Я слышала, как ты сообщил пленному о нашем трауре, — сказала ему Урсула. — Это предательство.

— А ты все подслушиваешь?

— В этом нет необходимости. Но я все знаю, все вижу и все слышу.

— Твоя бдительность достойна восхищения, Урсула.

— Да, я горжусь, что всегда настороже. Меня не проведешь.

— Что ж, тогда спеши к своему Шустеру и сообщи ему, что ты знаешь, видела и слышала. Может, тебя наградят еще одним «железным крестом», теперь уже за бдительность.

— Ты много себе позволяешь в последнее время, букашка. Я стремлюсь только к одному — быть максимально полезной нашему отечеству и нашей армии.

— Тут уж ты вне конкуренции. Недаром твой Шустер сказал как-то, что лучшей подстилки он в жизни не знал..

Лицо Урсулы исказилось от ярости.

— Ты еще пожалеешь об этих словах, ублюдок. Ты еще будешь лизать мне сапоги…

— Напрасно сердишься на меня, шарфюрер. Ведь я только передаю слова нашего командира батальона. Если задуматься, тут больше похвалы, чем порицания. Ведь услужая офицерам, ты поднимаешь их боевой дух. Этим могла бы гордиться любая арийская девушка. Разве не так?

— Ты… ты назвал меня подстилкой…

— Не я, а Шустер. У меня нет никаких оснований для таких заявлений. А тебе, шарфюрер, надо не злиться на меня, а гордиться такой высокой оценкой твоих личных качеств.

Урсула была ошеломлена этой наглостью. Она ожидала смущения, она ожидала страха, только не сопротивления. Неужели она ошиблась в этом тихоне? Что могло означать подобное нахальство? С этими мозгляками никогда и ни в чем нельзя быть увереной. А вдруг у Вайса какой-нибудь родственник в гестапо? Все может быть. Еще до отправления на фронт в батальоне появился вдруг такой же вот умник, пристававший ко всем со смелыми речами, а потом оказавшийся агентом гестапо. Неужели и этот паршивый ефрейтор той же породы? Очень может быть. Почитывает стишки, прикидывается интеллигентом, заводит разговоры о совести… о морали, не участвует в «акциях»… «Зачем надо было сжигать деревню, которая обеспечивала нас молоком, — высказался он как-то. — Ведь без молока питание солдат фюрера стало не таким полноценным»…

Уже тогда Урсула хотела донести на него. Один бог знает, почему удержалась. Может, потому, что сама с детства любила молоко?..

А зачем Вайс пытался сообщить пленному о катастрофе под Сталинградом? Теперь она уже склонна была усмотреть в этом часть хитроумного плана. Может, это была специально продуманная уловка, чтобы вызвать доверие этого будущего хана? Надо бы расспросить майора Хильгрубера. Но Хильгрубер не склонен разговаривать с ней о делах. Он любит, угощая ее шоколадом и коньяком, без устали говорить ей о мраморном совершенстве ее фигуры, о ее темпераменте и красоте… А Шустер сходит с ума от ревности.

И все-таки именно с Шустером решила она поговорить о ефрейторе Вайсе.

— Я думаю, что он агент, — заключила она свой рассказ.

Шустер вскочил с кровати.

— Агент? Чей?

— Гестапо.

— И ты молчала?

— Это мои предположения. Но думаю, что я не ошибаюсь.

Шустер кусал губы. Неужели и за ним установлена слежка? Или это провокация? Он подозрительно посмотрел на Урсулу. А может быть, она сама работает на гестапо?

Когда она ушла, Шустер решил: нечего паниковать раньше времени. Есть ли у гестапо основания не доверять ему? Хотя, конечно, гестапо имеет основания не доверять никому. А как бы поступил он сам? Так же. Тоже не доверял бы никому.

Но этот ефрейтор… А что он, собственно, может знать? О, Шустер умел прятать концы в воду. Слава богу, догадался своевременно переслать с надежными людьми все золото, которое сумел «организовать» во время «ликвидации партизанских семей» — никакому гестапо до этих ценностей не добраться. И все-таки надо проверить. Шустера не так-то легко провести, он сам проведет кого угодно. Он уже понял, что ему надо сделать. Он разыграет маленькую комедию, где героем будет ефрейтор Вайс, а независимым и незаинтересованным зрителем — майор Хильгрубер. Одним выстрелом убить двух зайцев и убедиться: работает ли ефрейтор на гестапо или этой дуре померещилось.

Началось все за бутылкой водки, которую гауптштурмфюрер распил вместе с майором, чьи запасы коньяка все-таки были исчерпаны. Поднимая стакан, Шустер сказал:

— Не хочу, чтобы вы считали меня интриганом, а потому говорю вам, господин майор, совершенно откровенно: вчера я отправил рапорт в штаб полка с просьбой избавить меня от вас.

— Чем я не угодил вам, гауптштурмфюрер? Или это очередная ваша шутка?

— Мне не до шуток, господин майор. Все дело в вашем азиате. Вы разлагаете мой батальон. Раньше солдаты не сомневались, что ведут борьбу с представителями низшей расы, с недочеловеками. Они верили в свое превосходство, и никакие лишения не пугали их. И вот приезжаете вы. И что же? Теперь мои отборные арийцы обязаны приветствовать азиатку, которую вы именуете представителем какого-то мифического правительства. А вы всячески обхаживаете пленного красноармейца, повинного в гибели полусотни моих солдат, вместо того чтобы вздернуть его на первом суку. Когда солдаты становятся очевидцами подобной мерзости, они теряют веру в непреложность идей, провозглашенных фюрером. И я, как командир, намерен пресечь это недопустимое положение всеми доступными мне методами.

Что-то в тоне гауптштурмфюрера встревожило майора.

— Не наломайте дров, гауптштурмфюрер. Плохо, когда офицер СС начинает руководствоваться не своим арийским умом, а чувствами. Что же касается разложения вашего батальона этим пленным туркменом — позвольте мне не поверить вам. Я считал и считаю войска СС более закаленными в идейном смысле, чем это можно подумать, судя по вашим речам.

— Вы так полагаете, — усмехнулся Шустер. — Что ж, проверим, ошибаюсь ли я.

И, открыв дверь, ведущую в канцелярию, крикнул:

— Ефрейтор Вайс! Ко мне!

Вайс тут же появился на пороге.

— У меня есть сведения, — не давая опомниться, жестко сказал ему Шустер, — что ты пытался заговорить с пленным азиатом. О чем?

Ответ прозвучал без промедления:

— О Сталинграде, господин гауптштурмфюрер.

— Кто тебя уполномочил сообщать ему подобные сведения? Понимаешь ли ты, что выдал врагу военную тайну?

— Никак нет, господин гауптштурмфюрер, не понимаю.

— Ты врешь, ефрейтор, — с угрозой произнес Шустер. — А разве тебе неизвестно, что немецкий солдат не должен врать?

— Значит, я поступил, как должно, не утаив от пленного правды. Мы достаточно сильны, чтобы пережить эту небольшую неприятность под Сталинградом.

— И поэтому ты решил пооткровенничать с этим недочеловеком. Или, может быть, ты не считаешь его таковым, а, ефрейтор Вайс?

— Я предпочел бы, господин гауптштурмфюрер, не считать его таковым. Иначе было бы вдвойне обидно; выходит, наша армия сдалась в плен недочеловекам…

— Я вижу, тебе пришелся по душе этот азиат, — медленно произнес Шустер и вытащил из кобуры пистолет. — А мне, ефрейтор Вайс, он очень не нравится. А поскольку я считаю, что мои солдаты должны разделять мнение своего командира, ты сейчас докажешь свою преданность фюреру тем, что будешь пытать пленного у меня на глазах. А потом, так уж и быть, можешь пристрелить его.