— Я хочу знать буквы. Хочу читать книги.

— Стремиться к тому, что не нужно, — грех. — В голосе муллы звучало осуждение. — У каждого в этом мире свое ремесло, свое место и своя судьба. Чабан должен пасти овец, земледелец сеять, а читать книги должен мулла. Каждому аллах определил его судьбу, и уйти от нее нельзя. Ты понял меня?

То же говорила и бабушка. «То, что совершается в этом мире, предопределено заранее. Лист на ветке — вот что такое человек. Весной зеленеет и наливается силой, летом страдает от зноя, осенью вянет и желтеет, а зимний злой ветер срывает его и уносит в небытие».

Так твердила бабушка, а теперь и мулла. Но ведь Яйлым-ага говорил совсем другое! «Судьба человека — в его собственных руках, — сказал он. — Да, жизнь коротка. Тем постыднее прожить ее рабом».

Вот ведь как…

Отара двигалась по жнивью. Солнце поднялось уже выше гор, а в мешочке, который мать повесила Айдогды на шею, не было еще ни единого колоска. Здесь уже прошли хошачи[3], а после них нечего было делать даже сусликам.

Алабай трусил рядом. Внезапно шерсть на его загривке поднялась, и он глухо зарычал. Что бы это могло значить? Но не успел Айдогды подумать об этом, как из-за развалин на полном скаку появились всадники. Тут было чего испугаться. Солдаты! Только зазевайся, и недосчитаешься нескольких овец.

Передний всадник осадил коня.

— Живее отсюда, понял! Загоняй овец в развалины, сейчас начнется бой…

Конь заржал и встал на дыбы. На фуражке всадника сверкнула красная звезда.

— А вы не знаете случайно, где Яйлым-ага?

Но всадник уже был далеко. Он догонял своих товарищей, а потом они все поскакали к железной дороге.

И тут где-то громыхнуло, словно гром, хотя небо было чистым. Айдогды загнал стадо в развалины, велел Алабаю сторожить овец, а сам полез на полуразрушенную башню. И оттуда увидел клубы дыма, словно горел огромный стог сухой колючки. Но горел железнодорожный мост, и это удивило Айдогды: мост был каменным, а разве камень горит?

А от моста мчались конники — те, с красными звездами. Но как мало их было по сравнению с теми, кто, размахивая обнаженными шашками, мчались им вслед! Вот-вот догонят краснозвездных, и они упадут под ударами сабель…

— Нет! — закричал Айдогды и закрыл глаза, а когда открыл, то увидел, как белые — так называл врагов Яйлым-ага — осаживают коней, пытаясь повернуть назад, потому что в арыке, в засаде, оказалось, сидели красные. Некоторые всадники с разгона проскочили арык, и теперь их стаскивали с коней, и вот уже они стоят, подняв руки и умоляя о пощаде.

Сверху было видно, как красные цепь за цепью стали приближаться к железной дороге. Вот встают, бегут, ложатся, снова встают. Но не все. Некоторые остаются недвижимы, и сердце у Айдогды сжалось.

Их было много, лежавших на земле неподвижно…

А мост все горел, заволакивая небо клубами черного дыма. Стрельба усиливалась, и снаряды с воем проносились над самой головой Айдогды.

Со стороны Каахка подошел эшелон и остановился у взорванного моста. Из вагонов посыпались солдаты, побежали вдоль железной дороги; некоторые залегли на насыпи, другие побежали к мосту, волоча по земле рельсы и шпалы. Но снаряды стали рваться рядом с вагонами, и вот уже загорелся один, а за ним еще один.

И уже на всем огромном пространстве кипел бой. Тысячи людей, стреляя, перемещались в разных направлениях. Громыхали пушки, четко строчили пулеметы. Сверху Айдогды было видно, как, погибая, падали бойцы, он видел раненых, которые пытались отползти с поля боя, — над ними склонялись санитары. Все это было страшно и непонятно. Нет, не такой виделась Айдогды война, не такой он себе ее представлял. Не видно было ни героев-великанов на белых конях, ни поединков богатырей. Все было проще. Проще и страшнее.

Бабушка говорила, что богатыри совершали свои подвиги, сражаясь лицом к лицу, в честном, открытом поединке. А тут бойцы умирают, не видя того, кто несет им смерть. Как же так? И кто виноват? Краснозвездные? Выходит, это они нарушают древние воинские обычаи? Но ведь и враг спрятался: как же идти на него в открытую, на верную смерть? А как бы поступил он сам?

Вырвавшаяся из-за холмов лавина краснозвездных конников решила исход боя…

А вечером, пригнав отару, Айдогды недосчитался годовалого барашка. Что тут было! Как скандалил владелец барашка, как он кричал. И неизвестно, чем все это могло закончиться, если бы не Гочак-мерген.

— Ты чего кричишь? — тихо сказал он. — Благодари аллаха, что пропал всего один баран. А что бы ты делал, если бы все стадо погибло. А так вполне могло быть, если бы овец не отогнали в развалины. Айдогды молодец, настоящий джигит. Ты его еще благодарить должен, а пропавшего барашка считать жертвой аллаху.

Гочак-мерген был явно возмущен, и хозяину ничего не оставалось, как согласиться, что это аллах забрал у него пропавшего ягненка.

Поутру на улице послышался топот множества копыт.

— Эй! Айдогды! Выйди-ка.

Яйлым-ага! Айдогды сразу узнал его голос. Да и сам Яйлым-ага мало изменился — и нос был таким же большим, вот только глаза… Раньше такие добрые, они сейчас смотрели остро и зло.

— Это ты вчера пас свою отару возле развалин?

Почему Яйлым-ага разговаривает так сердито? Да на нем просто лица нет. И другие всадники смотрят на него с тревогой.

— Яйлым-ага, что случилось?

Вместо ответа Яйлым-ага достал из хурджуна голову барашка. Он держал ее левой рукой, а правой вытаскивал из кобуры револьвер.

— Товарищи! Среди нас оказался вор. Тот, кто крадет, позорит революцию, позорит всех нас.

Все замерли, а один из бойцов, рыжеватый парень, побледнел так, словно вся кровь из него ушла.

— Этот вор будет расстрелян…

И Айдогды решился.

— Никто не крал барашка, — сказал он звонким в тишине голосом. — Я сам его отдал.

Глаза Яйлым-аги яростно впились в лицо мальчика.

— Айдогды! Я верил, что ты не лгун.

— Я не лгу, Яйлым-ага. Этот барашек — жертвоприношение аллаху. Можешь спросить у хозяина. Он сам так сказал.

Яйлым-ага по-прежнему смотрел мальчику в лицо. Рука его, сжимавшая револьвер, побелела от напряжения. Затем он отвел взгляд и спрятал револьвер в кобуру. У него был вид человека, избежавшего большого несчастья.

— И все-таки ты сказал неправду, Айдогды. Но раз ты настаиваешь, я должен тебе верить. Своими словами ты спас от смерти вот его… — и Яйлым-ага кивнул в сторону рыжеватого парня, — ты спас его ценой своей лжи. И все-таки никогда, даже под страхом смерти не говори неправды. Тот, кто борется за свободу, должен быть чист, как воды копетдагского родника. Обещаешь?

— Обещаю, — сказал Айдогды.

Вся площадка перед лавкой была забита народом. Люди смотрели недоверчиво, настороженно. Мурзебай, выбравшись из толпы, протянул командиру сачак[4] с хлебом.

— Добро пожаловать! Мы рады уважаемым гостям.

Яйлым-ага смотрел на Мурзебая в упор, без всякого уважения.

— Что-то ты не похож на бедняка. А от богатых я хлеба не приму.

Мурзебай искренне обиделся.

— Зачем так говоришь, командир? Не бедный я, это верно. Но я и не богач. Я трудящийся, то есть посередине.

— Что-то не похож ты на трудящегося, — отрезал Яйлым-ага. — Жаль, что нет у меня времени выяснить это. А теперь слушайте. Отныне и навсегда устанавливается Советская власть, и все вы должны помогать ей всегда и во всем. Но должен предупредить: тех, кто попытается нам вредить, кто попробует сопротивляться, — раздавим без всякой пощады. Точно так же, как мы разгромили белых.

Яйлым-ага повернулся к всадникам.

— Эскадрон, слушай мою команду! Стройся!..