А Меджек-хан переодевалась. Надела платье из кетени. Нацепила серебряные украшения. Руки ее дрожали, когда она прикалывала к груди «гульяка». Айдогды, Айдогды… Может ли быть такое? Сколько же ему сейчас? Тридцать пять, тридцать шесть. Целая жизнь позади. Он, наверное, женат… наверное, есть дети. Узнает ли он ее, вспомнит ли? Изменился ли он, или все такой же — прямой, открытый, честный? Поверит ли он ей? Он должен поверить ей, он должен, наконец, узнать правду и, узнав ее, присоединиться к тем, кто борется за истинную свободу Туркмении. Он должен это сделать для всего народа… и для нее…

Урсула вошла, не постучав. Две женщины оценивающе оглядели друг друга.

— Значит, вы и есть тот самый правительственный представитель? — Голос Урсулы яснее слов говорил, что она думает по этому поводу.

«Что с нее взять, — подумала Меджек-хан. — Здоровая молодая немочка, едва достигшая совершеннолетия, но уже считающая себя центром мироздания, тем более что носит военную форму и нацепила на грудь «железный крест». Как высокомерно держится. Как же, высшая раса!» Хотелось сказать этой девушке что-нибудь дерзкое, поставить ее на место… но она прибыла сюда не за тем, чтобы учить правилам хорошего тона военнослужащих СС. Поэтому она после некоторой паузы произнесла только:

— Меня зовут Меджек-хан.

— А перед вами шарфюрер Урсула Зиммель, награжденная «железным крестом» первой степени за особые заслуги.

— Насколько мне известно, шарфюрер — не самое высокое звание в войсках СС.

— Любой рядовой солдат арийской расы намного выше азиатского генерала. А я служу в войсках СС, и это означает, что я принадлежу к избранным арийцам.

— А вам известно, что древняя Ариана находилась как раз там, где моя родина, в Туркменистане. И туркмены, в том числе и я, являются арийцами в самом полном смысле этого слова.

— И вы впрямь считаете себя арийцами? — недоверчиво усмехнулась Урсула. — В самом деле?

— Мой череп обмерили в Берлинском центральном научно-исследовательском институте и выдали свидетельство о принадлежности к высшей расе.

Открыв дверь, Шустер удивленно уставился на Меджек-хан, а та сделала вид, что не замечает его. Наконец, когда зловещая тишина сгустилась до предела, она сказала:

— Шарфюрер, посмотрите, там, кажется, стоит какой-то господин.

«Господин?!»

Разъяренный Шустер шагнул вперед.

— Что это еще за чучело? — обратился он к Урсуле, кивнув в сторону гостьи.

— Она утверждает, что является правительственным посланцем.

— Она слепая, что ли? Не видит, кто вошел?

— Встать! — скомандовала Урсула. — Перед вами гауптштурмфюрер СС.

— Я не служу в армии и не обязана соблюдать ваши порядки.

Не владея собой, Шустер разразился грязной бранью.

— Я тебя заставлю встать, ты… Ты у меня запомнишь, как следует разговаривать с арийцем.

Меджек-хан не поднималась со стула и смотрела на Шустера с нескрываемой брезгливостью.

— Встать!!

— Вы просто идиот, гауптштурмфюрер.

Шустер схватился за пистолет, но тут между ним и Меджек-хан оказался майор Хильгрубер, уже с минуту не без удовольствия наблюдавший за этой сценой. «Да, Шустер никогда не сумеет разговаривать с азиатами. Тем более с азиатами, дорожащими своим достоинством. Но эта… назвать гауптштурмфюрера СС идиотом. Похоже, что им и впрямь неведом страх…»

Улыбаясь, он шагнул к Меджек-хан.

— Я вижу, знакомство состоялось. Разрешите представить вам нашего храброго гауптштурмфюрера Шустера. Это настоящий фронтовик.

Меджек-хан сухо сказала:

— Гауптштурмфюрер отменный собеседник, господин майор. Мы очень мило поговорили.

Шустер запихнул пистолет в кобуру, круто повернулся и вышел, бормоча ругательства.

— Пусть вас не удивляет некоторая грубость фронтовика, — с легкой иронией произнес майор, кивая на дверь, за которой исчез эсэсовец. — В боях с вашими соотечественниками он каждый день теряет своих товарищей.

— Значит, мои соотечественники доказали господину гауптштурмфюреру, что и на поле боя не уступают представителям германской нации.

— Мы вовсе не считаем всех азиатов людьми низшей расы, — примирительно сказал Хильгрубер. — Он поднял с пола удостоверение, оброненное Меджек-хан, и заинтересованно прочитал его. — Вот видите, — сказал он, — было бы в высшей степени несправедливо, если бы такая прелестная и мужественная женщина, как вы, оказались принадлежащей к низшей расе. И все-таки… вы оскорбили Шустера. А он не из тех, кто забывает обиды.

«А может, мы и впрямь недооцениваем этих людей, — думал Хильгрубер, расставшись с Меджек-хан. — Мы заставляем их служить нашим целям, и это, конечно, правильно. Весь вопрос в том, как. Нужны ли нам люди пришибленные, неполноценные, готовые по первому слову выполнить приказ, потому что служат из страха? Но ведь страх можем внушить не только мы, И тогда, значит, они предадут нас в любой момент? Приходится это признать. А каким образом они будут управлять народом? Сможет ли эффективно управлять народом существо, которое корчится от страха перед плеткой хозяина? Кто захочет подчиняться, скажем, какому-нибудь Гарахану? Особенно если речь идет о таком гордом народе, как туркмены. Они с презрением отвернулись бы от подобного правителя. А вот Тахирова не отвергли бы…»

— Господин Тахиров, позвольте сказать вам, что вы вызываете у меня чувство искреннего уважения, — сказал майор при очередной беседе. — Вы настоящий руководитель, сильная личность. Я подозреваю, что вы предпочли бы умереть стоя, чем жить на коленях… так, кажется, у вас говорят.

— И все-таки пытаетесь поставить меня на колени?

— Это вам так кажется. Я взываю к вашему здравому смыслу, стараюсь помочь вам.

— Не мне, а себе.

— И себе, — согласился майор. — Но и вам тоже. Я хочу поднять вас в полный рост, господин Тахиров. А вы имеете шансы подняться очень, очень высоко, можете мне поверить. Все зависит от вашего решения. Все в ваших руках. Даже при самых неблагоприятных обстоятельствах вы остаетесь хозяином собственной судьбы. Вы рождены не для повиновения. Вы достойны возглавить туркменский народ в борьбе за настоящую свободу, о которой он мечтал столько веков…

— Никакой свободы нельзя добиться ценой измены, господин майор. Изменник, в каком бы кресле он ни сидел, не в состоянии вызвать в человеке ничего, кроме глубокого презрения.

— Изменник, действующий из страха за собственную шкуру, и впрямь достоин презрения. Но умный человек может ошибаться, может и осознать свои заблуждения. Разве не переходили на службу Советской власти люди, дававшие воинскую присягу на верность царю? Разве вы называете их изменниками? Человек меняется, и его убеждения тоже. Но это не значит, что он изменник. Вы согласны?

— Согласен. Но ведь мои убеждения не переменились. А раз так, то перейди я на вашу сторону, для меня нашлось бы только одно слово — предатель.

— Подойдем к вопросу с другой стороны, — сказал Хильгрубер. — Во-первых, нам все равно придется кого-то ставить во главе туркменского правительства. Не согласитесь вы, согласится кто-то другой, так что отказываясь от сотрудничества со мной, вы тем самым наносите огромный вред своей родине. А во-вторых, подумайте, что будет с вами. Среди нас есть такие гуманисты, как я, но есть и такие, как Шустер. Неужели вам все равно, в чьи руки после нашей победы попадет Туркменистан?

— Белая свинья или черная — все одно свинья. Так говорит народная мудрость.

— Прощаю вам вашу грубость, господин Тахиров, принимая во внимание ваше положение. Еще раз предлагаю вам сотрудничество, поскольку, отдавая должное вашему мужеству, хочу спасти вас от мучительной и бессмысленной гибели. Упаси вас бог попасть в лапы нашего гестапо.

— Хотите сделать доброе дело?

— Хочу совместить доброе дело с выполнением служебного долга. В данном случае это возможно. Но время не ждет, господин Тахиров, и мои возможности оградить вас от Шустера и от гестапо далеко не безграничны.