— Тогда не теряйте времени понапрасну, господин майор. Я давал присягу и священную клятву на знамени от имени всех туркмен. И если вы можете понять, что это такое, вы не станете больше требовать от меня невозможного.

Неужели этот сержант ничего не понял? Майор Хильгрубер почувствовал, как отчаянье закрадывается в него.

— Послушайте, Тахиров. Разве должен мужественный человек подчиняться несправедливому приговору слепой и равнодушной судьбы? Вы же достойны более счастливого будущего. Разве вам не дорога жизнь, разве вам не хочется каждое утро видеть, как встает солнце? Смерть ваша может стать не только мучительной, но и бесславной: на родине вас будут считать предателем, а вы — вы будете мертвы и ничего не сможете сказать в свою защиту. Разве это не самое несправедливое из всего, что только может случиться с человеком? Не буду скрывать, такой вариант разрабатывается. Шустер предлагает устроить побег вашему однополчанину Мурзебаеву, заставить его для начала расстрелять собственноручно с десяток советских пленных, в том числе и вас, а затем инсценировать «геройский побег». Он даже готов пожертвовать одним из своих солдат в качестве «языка». И вот представьте себе картину: Мурзебаев с орденом на груди рассказывает односельчанам о вашем предательстве, и никто и никогда не сможет его опровергнуть. Представьте, каково придется вашей жене, вашим детям. Не доводите до этого, Тахиров. Пока что мне удается держать Шустера в узде. Но если вы не согласитесь войти в туркестанское правительство, я рано или поздно буду вынужден отступиться от вас.

— Хорошо, — сказал Тахиров. — Допустим, я согласился войти в это так называемое правительство. Но остаются еще миллионы солдат. Остается огромный мир, который сражается против Германии, остается большевизм. Как вы собираетесь справиться с этой силой?

«Большевизм, — подумал Хильгрубер. — Большевизм, марксизм, ленинизм. Что ж, этот фанатик задал неглупый вопрос, попал в точку. Что делать с идеями? С ними ничего поделать нельзя. Зато можно уничтожать людей, проповедующих эти идеи. Убивать, убивать, убивать, пока не уничтожишь всех до единого. В истории такие случаи бывали. Маздакиды, например, проповедовавшие всеобщее равенство, или Муканна, поднявший свое восстание под этим знаменем. Они были уничтожены, стерты с лица земли, а затем взялись за работу историки и замолчали, исказили память о них, а время доделало остальное».

— Большевизм не имеет поддержки в народе. Он держится только на штыках и рухнет, как только будет разбита Красная Армия. Германские войска уже вышли к Волге, господин Тахиров. На самой высокой вершине Кавказа Эльбрусе реет наше победное знамя. Последний день Красной Армии будет последним днем большевизма, и этот день, поверьте мне, не за горами.

— Борьба только начинается по-настоящему. Мне кажется, вы совсем не знаете страны, против которой начали войну.

— Глупости. Война может тянуться чуть дольше или чуть меньше, но исход предрешен. Польша, Франция, Югославия, Норвегия, Бельгия — все они повержены. Они тоже пытались сопротивляться, но оказались бессильны перед несокрушимой мощью нашего оружия и наших идей. Нам покорилась вся Европа.

— Покорилась ли?

— Та ее часть, что еще не покорилась, вынуждена будет выбирать между покорностью или уничтожением. Иного выхода нет. Миром правит сила. Так было и так будет всегда.

— А справедливость? Или вы не принимаете ее в расчет? Или считаете, что и ее можно уничтожить?

— Справедливость основана на добровольном признании более сильного правым. Если человек согласен признать себя слабейшим, никто не станет добиваться его уничтожения. Это и есть справедливость.

Майор говорил все это с нарастающим раздражением, он был недоволен собой. Особенно когда ему, подобно гауптштурмфюреру Шустеру, пришлось сослаться на право более сильного. И хотя, в отличие от Шустера, майор подразумевал под силой духовную мощь нации, все-таки он не мог не признать, что доводы его на этот раз звучали даже для него самого не слишком убедительно.

Открылась дверь, и перед Тахировым появилась Меджек-хан. Это было, конечно, в бреду, но бред был неотличим от яви. Она была одета в кетени, как тогда, в те далекие годы, и так же искрилась солнечным светом «гульяка» на ее груди.

Мог ли Айдогды не узнать эти глаза, которые безжалостно преследовали его до сих пор, хотел он этого или нет? И пусть это происходило помимо его воли, во сне, над которым у человека нет власти, — все равно ему каждый раз было стыдно перед женой за то ощущение радости, которое он испытывал.

Да, ему было стыдно перед Айсолтан, такой красивой, такой нежной, такой верной. Но разве он виноват? Он любил жену, а во сне видел другую женщину. И не раз он молча, без слов, просил у Айсолтан прощения за свой невольный грех, в котором не было его вины.

И вот опять перед ним эти глаза, которые укоряли, которые преследовали его полжизни, они снова перед ним, но в сновидение врываются и звуки, напоминающие, где он и что с ним, — немецкая речь, грохот орудий.

— Ты узнал меня, Айдогды?

Ее голос он узнал бы среди тысяч голосов, узнал бы на краю света. Так журчит арык возле родного дома, так поют соловьи на деревьях в родимом краю. Но невозможно перевести назад стрелки часов, и прошлое не вернешь обратно. Проснись от сна, который уже не снится тебе, и признай то, что видишь, явью. Нет, это не сон. Меджек-хан наяву стоит перед ним в туркменской одежде, нарядная и красивая как всегда, и только элегантные заграничные туфли, которых не могло быть у той, прежней Меджек-хан, выдают перемену.

— Ты узнал меня?

— Как ты здесь оказалась?

— Я приехала, чтобы спасти тебя. Нет, не думай, я не выполняю чью-то волю. Я сама по себе и приехала сюда по собственному желанию, случайно услыхав твое имя. У меня есть связи в туркестанском комитете, и я рассказала о тебе. И вот я здесь.

— Ты служишь немцам, Меджек-хан?

— Перед тобой я не стану кривить душой, Айдогды. В жизни не всегда выбираешь друзей и врагов. Но я всегда думаю о Туркмении. О ней я думала всегда, о ней и о тебе. Фашисты чудовищно сильны, не обманывай себя. Они победят в этой войне. Они победят Советский Союз, они поработят все народы. Ты помнишь слова Махтумкули: «Ящерица, собравшаяся проглотить солнце, не насытится проклятиями». У Германии ненасытные аппетиты, но я не хочу, чтобы немцы проглотили и Туркмению.

— Значит, немцы — твои враги?

— Нам нужна их помощь, чтобы добиться независимости нашей Туркмении. Поэтому комитет поддерживает с Берлином связь.

— И ты считаешь, что именно фашисты принесут туркменам свободу? Фашисты, которые убивают твоих братьев? Эх ты…

Он чуть было не сказал ей: «Эх ты, продажная шкура…». Но ведь это была она…

— Айдогды, я пришла сюда не для того, чтобы ругаться с тобой…

«Неужели она могла утратить свою правдивость и свою гордость, могла стать фашистским агентом? Но кто догадался подослать ее ко мне? Лишь тот, кто знает о нас двоих, кто знает о нашем прошлом, а в Германии таких людей быть не может».

— Я приехала, чтобы помочь тебе, Айдогды, чтобы спасти тебя.

— Спасти меня невозможно, Меджек-хан. Но себя ты можешь еще спасти.

— Что значит жизнь каждого из нас в отдельности? Мы должны думать о судьбе нашей Туркмении.

— Слышишь, Меджек-хан? Это грохочут наши пушки. Это сражаются твои братья-туркмены, это ведет бой туркменская бригада, которую народ послал на фронт. Неужели ты допускаешь мысль, что туркменский народ согласится принять фашистское рабство? Согласится жить, подчиняясь Хильгруберу или Шустеру? Я не верю, что ты можешь так думать.

— Сейчас настало самое благоприятное время, чтобы добиться наконец полной независимости туркмен. Независимости и от немцев и от русских.

— Ты не имеешь представления о сегодняшних туркменах. Весь народ от мала до велика поднялся на защиту родины. И нет никого, кто поддержал бы тебя.

— Идет война, и обстоятельства могут решительно перемениться. Один из руководителей Америки, вице-президент Трумен, сказал уже, что если начнут побеждать немцы, то надо помогать русским, и наоборот. Пусть, мол, проливают кровь и ослабляют друг друга, а потом придет очередь Америки. И англичане думают так же.