— Стойте, сержант. Вы понимаете, что говорите?

— Так точно, понимаю.

— Много берете на себя. И я этого так не оставлю. А пока что запрещаю вам произносить имя Тахирова!

Не успел Бондарь выйти, как зазвонил телефон. Говорил комбат Шияхметов.

— Товарищ капитан. Выяснилось, что по фашистскому радио выступал Мурзебаев.

Но Сарыбеков уже был готов к этому.

— Вполне возможно, — сдержанно сказал он.

— Значит, необходимо немедленно пресечь клеветнические разговоры о Тахирове. Если мы не примем самых решительных мер, эта клевета может дойти до Туркменистана.

— А если мы сегодня оправдаем его, а завтра он все же выступит по фашистскому радио? Об этом вы подумали?

— Тахиров никогда не предаст Родину! Я готов за него поручиться.

— Я уже говорил вам в прошлый раз — в подобных случаях никто ни за кого ручаться не может. Вы рискуете, товарищ майор, и риск этот совершенно неоправдан.

— Речь идет о судьбе человека. О его имени. О его чести.

— Я все понимаю. Но сейчас решаются судьбы Родины, всего государства, всех нас. И каждый из нас прежде всего должен думать об интересах страны в целом. Да, при этом возможны и ошибки, а кто-то может оказаться жертвой. Допустим даже, что Тахирова действительно оклеветали и он честно погиб от руки фашистов. Но кто докажет при этом, что он не выдал военных секретов? Одним словом, как ни крутись, на войне без жертв не бывает. Пусть лучше погибнет невиновный, чем уцелеет виновный. Разберемся после победы.

— Это не партийная точка зрения, товарищ капитан.

«Странные люди, — подумал Сарыбеков. — Я их не понимаю. Защищать Тахирова… Разве можно рисковать своей репутацией ради какого-то старшего сержанта? А если он и впрямь окажется предателем? Сколько вреда причинит он нашей пропаганде! Нет, не надо думать об искрах, когда горит большой костер. И дело здесь вовсе не в моей неприязни к Тахирову. Да, могу признать, я не симпатизировал ему никогда, но разве о личных чувствах идет сейчас разговор? Есть объективные обстоятельства, и не в Тахирове дело, а в принципе, и окажись на месте Тахирова любой другой боец, я отнесся бы к нему точно так же…»

Майор Хильгрубер и впрямь проявил себя тонким психологом. Как он и ожидал, Тахиров не стал читать заранее написанный текст.

Но уже после первых же слов, произнесенных перед микрофоном, он уловил на лице майора довольную усмешку и понял, что микрофон отключен. У него хватило самообладания не показать этого, и он говорил о своей ненависти к фашизму до тех пор, пока своими словами не стер улыбку с лица майора и тот, криво усмехаясь, не прекратил эту, по его словам, «трагикомедию».

Да, Хильгрубер был прав, говоря, что не рассчитывает на быстрый успех, однако его насторожило и обеспокоило то, с какой яростной и нескрываемой ненавистью Тахиров говорил о фашизме. Что ж, подумал он, тем почетней будет победа над подобным противником. Что толку в человеке, который быстро отказывается от своих убеждений? Какую ценность могут иметь его слова? Как это русские называют изменников? Шкурниками, людьми, дрожащими за свою шкуру. Удивительно богатый язык. Так вот, ему, майору Хильгруберу, для осуществления задуманного, шкурник был ни к чему. Ему был нужен настоящий представитель туркменского народа, короче, вот этот старший сержант, именно он и никто другой. И он готов был ждать столько, сколько потребуют обстоятельства.

Кроме того, из Берлина сообщили, что в помощь ему направлен специальный сотрудник. С одной стороны, это было хорошо, так как показывало, насколько серьезна порученная ему задача. С другой стороны, это было напоминание, что время не ждет.

Вечером майор Хильгрубер сообщил об этом Шустеру.

— К нам из Берлина едет гость, господин гауптштурмфюрер. Вам, как хозяину, придется его встречать.

Шустер, успевший как следует подзаправиться спиртным, пробурчал что-то насчет кабинетных вояк.

— По указанию имперского министерства по делам Востока, дорогой гауптштурмфюрер, создано туркестанское правительство. Представитель его и прибудет вскоре к вам.

— Плевать я хотел на этих азиатов. А берлинские умники с таким же успехом могли бы прислать сюда парочку обезьян. Пользы было бы ровно столько же.

— Этот азиат, гауптштурмфюрер, состоит на службе великой Германии. Как и мы с вами, между прочим.

У Шустера было сильное желание сказать этому задаваке все, что он о нем думает. Строит из себя важную шишку, а сам не в состоянии справиться с каким-то недочеловеком. Слюнтяй несчастный. Непонятно, что нашла в нем Урсула. Может быть, она надеется, что майор поможет ей найти теплое местечко в Берлине?

— Я фронтовик, а не тыловая крыса. И вилять не собираюсь ни перед кем. Если хотите узнать правду, прислушайтесь к тому, что я вам скажу, не хотите — не надо. Ни черта вам не удастся вытянуть из этого азиата, пока вы не поймете, что все люди, все без исключения, но особенно те, кто стоит на низших ступенях развития, подчиняются только силе и ничего, кроме силы, не понимают.

«Значит ли это, гауптштурмфюрер, что вы тоже азиат, — подумал майор. — Ведь ничего, кроме грубой силы, и вы не признаете».

Но ничего не сказал.

«Сила, еще раз сила, одна только сила, — подумал он. — С такими людьми, как Шустер, трудно будет дойти до победы. Глупец! Он собирается править миром. А в мире живут два с половиной миллиарда человек, в то время как немцев только шестьдесят миллионов. И дважды глупец тот, кто в таком деле надеется обойтись только своими силами, без пособничества местного населения. Как ни крамольна эта мысль, приходится признать, что сама идея фюрера о безоговорочном превосходстве германской расы нуждается в некотором усовершенствовании».

Майор Хильгрубер считал, что древний принцип «разделяй и властвуй» до сих пор, несмотря на свой почтенный возраст, отнюдь не утратил своего значения…

Чего угодно ждал майор Хильгрубер от Берлина, но когда ему доложили, что прибыла какая-то азиатка, он опешил. Что за чушь? Здесь явно была ошибка, которая вполне возможна, когда дело касается столичных ведомств. Но ведь ему нужен умный националист, который мог бы затронуть слабую струну упрямого сержанта. А вместо этого…

Но еще больше он был поражен, когда в блиндаж вошла стройная женщина с огромными глазами на тонком смуглом лице.

— Хайль Гитлер, господин майор. Будем знакомы. Меня зовут Меджек-хан.

— Майор Хильгрубер…

— Признайтесь, вы не ожидали, что к вам пришлют женщину?

Майор замялся.

— Мне кажется, что в вашем имени есть какая-то тайна…

— Вы правы, господин майор. Мой отец был знаменитым аламан-баши, предводителем отряда отчаянных храбрецов. Несмотря на запрет русского царя, он совершал набеги на Иран. После революции товарищи моего отца по набегам стали контрабандистами. Они получали огромные барыши, но отец не захотел иметь с ними никаких дел. И вот тогда-то его арестовали, без всякой вины. Я уверена, что он погиб. Я была тогда двадцатилетней девушкой, и сердце мое не могло примириться с несправедливостью.

— Вы и сейчас, словно двадцатилетняя девушка, — галантно сказал майор.

— Мой отец хотел иметь сына-джигита, но аллах дал ему меня.

— А он, в свою очередь, дал вам мужское имя. Верно?

— Да. Он надеялся, что я заменю ему сына.

— Вы уже ознакомились со сведениями о пленном?

— В этом нет никакой необходимости, господин майор. С Айдогды… с Тахировым я знакома. Мы родились и выросли в одном ауле. Это — одна из причин моего появления здесь.

— Прекрасно! Значит, вы верите в возможность его перехода на сторону Германии?

— Иначе я не приехала бы сюда, господин майор.

— Тогда я искренне рад вашему приезду. Отдохните с дороги. У нас с вами будет много возможностей получше узнать друг друга.

Майору Хильгруберу было о чем подумать. То, что при упоминании имени Тахирова эта прелестная представительница туркестанского комитета запнулась и покраснела, говорило о том, что не одно только желание помочь Германии и фюреру привело ее сюда из Берлина. Что-то связывало их — эту красавицу и пленного сержанта. Иначе вряд ли она бросила бы Берлин. Но какова красота этой женщины! Многие мужчины сочли бы за честь добиться ее благосклонности даже в столице рейха, а она едет на передовую ради пленного. Попытки рассматривать историю человечества с точки зрения интимных отношений, конечно, весьма сомнительны, но отрицать роль чувства в исторических событиях никак нельзя.