Мурзебай притих. Теперь он вытянулся, словно жизнь уже покинула его, и лежал, не шевелясь. Тахиров ткнул его носком сапога в бок.

— Вставай, гад!

Медленно, словно он лежал на земле по своей воле, Мурзебай поднялся. Лицо его было искривлено гримасой боли, но смотрел он в глаза Тахирову без боязни.

— В сорочке ты, видно, родился, Айдогды, — сказал он. — Не кончились бы у меня патроны, ты сейчас трясся бы уже перед воротами ада.

Тахиров оттянул затвор.

— А у меня патроны не кончились. Посмотри внимательно. Этот патрон предназначен для тебя. В нем конец твоей грязной жизни.

— Не имеешь права! Сначала меня должны судить. И ты это знаешь.

— Знаю. Но и тебя я тоже знаю. Ты скользкая тварь. Предстанешь перед судом, глядишь, и выкрутишься… Вымолишь себе жизнь. Нет. Я сам буду тебя судить.

— Не имеешь права на самосуд! Пусть меня судят по закону. Или советских законов ты не признаешь?

— Вот теперь я узнаю тебя, Мурзебай. Теперь ты снова такой, каким я тебя знаю много лет. Теперь тебе нравятся, наверное, и Советская власть, и советский суд. Осталось, похоже, только принять тебя в партию и выбрать председателем сельсовета. Но ничего не получится. Другим ты уже не станешь. А вот прежним Мурзебаем ты еще можешь побыть несколько минут на этом свете, и попробуй за эти минуты доказать мне, что не заслужил этой пули. Не докажешь — она твоя, клянусь хлебом и солью.

— Хорошо, я согласен защищать себя согласно законам справедливости. Скажи, в чем я виноват?

— Тебя обвиняет вся твоя жизнь. Разве мало скопил ты богатств?

— Я отвечу тебе, Айдогды, а вернее, ты сам ответишь. Быть купцом — значит торговать. А торговать можно только тогда, когда имеешь прибыль. Но и торговать можно по-разному. Я торговал честно. Разве не одна цена была в моей лавке для богатого и бедняка? Разве обманул я хоть кого-нибудь, продавая за хороший тот товар, который был плох? Скажи?

— Хорошо. Не будем принимать во внимание, что ты был купцом. Пусть это будет делом прошлого. Но твой собственный сын…

Даже сам Тахиров не расслышал конца своей фразы — так вздрогнул внезапно мир от страшного грохота.

— Сель! — заорал Мурзебай. И изо всех сил помчался к холму посреди оврага. Айдогды двинулся следом за ним. До берегов было уже не добраться, но на вершине холма спасение еще было возможно. Когда оставалось всего два-три шага, волна ударила Тахирова и понесла, словно соломинку, и он бы погиб, если бы Мурзебай каким-то чудом не успел схватить его за ногу.

Бурлящая мутная вода с шумом заполняла широкий овраг. Ее уровень все поднимался, быстро затопляя холм, превратившийся в остров.

Островок исчез под бурным потоком, и вода достигла щиколоток.

— Ты умеешь плавать, Айдогды? Или мне придется спасать тебя еще раз?

— А зачем ты спасал меня?

— Сам не знаю. Но все-таки спас. Надеюсь, что ты отплатишь добром на добро.

— Что я для тебя могу сделать доброго? Боюсь, что немного.

— Поможешь мне добраться до границы. Я вывихнул ногу.

— Вот в чем дело! Ты плохо знаешь меня.

Вода заливала уже голенища сапог.

— Ну так что? Поплывем?

— Я не умею, — сказал Тахиров. — Придется тебе погибнуть вместе со мной.

Но вода перестала прибывать. Сель закончился так же внезапно, как и начался. Вода стала спадать, и через час по камням они добрались до края оврага.

— Ладно, Айдогды, — сказал Мурзебай. — Не хочешь мне помочь, не надо. Давай разойдемся. Я не видел тебя, ты меня. Прощай.

И, сильно хромая, он сделал несколько шагов в сторону близких уже гор.

— Стой, буду стрелять!

Мурзебай остановился.

— Что ты еще от меня хочешь?

— Я хочу, чтобы ты шел передо мной.

— Хочешь отплатить мне злом за добро?

— Я и так отплатил тебе в достаточной мере. Не пристрелил сразу.

— Отпусти меня, дорогой.

— Шагай, не разговаривай!

— Айдогды, у меня в кушаке спрятано целое богатство. Отпусти меня — и половина золота и камней твоя. До конца жизни не будешь знать, что такое нужда.

Тахиров ткнул ему в спину дуло карабина.

— Не разговаривай! Иди!

— За что ты так зол на меня? Тебе ведь я ничего плохого не делал.

— Ты враг народа. Молчи и иди без разговоров.

Но Мурзебай сел на землю.

— Не могу идти. Сил нет.

Айдогды связал его и взвалил на плечо, как мешок.

— Не будет тебе в жизни счастья, — хрипел Мурзебай. — Тому, кто платит злом за добро, аллах отомстит.

Через четверть километра Тахиров остановился, чтобы перевести дух. Мурзебай лежал на боку. По лицу его текли слезы. Что-то дрогнуло в душе у Тахирова.

— Мурзебай, послушай! Ты и в самом деле спас мне жизнь! И сделал это не раздумывая. И я бы рад тебе отплатить тем же. Поверь, я сделал бы это, будь ты только моим врагом. Но ты басмач, и если я отпущу тебя сейчас, это будет значить, что я нарушил присягу. Что я заодно с тобой. Что я предал родину.

Не раскрывая глаз, Мурзебай прохрипел:

— Не надо больше говорить со мной. Развяжи мне руки. Не прикасайся ко мне. Хоть на четвереньках, но сам пойду. Сам…

Долго еще будет Айдогды вспоминать те времена, когда начальником милиции был Костя Горелик. Вот уж с кем всегда можно было и поговорить, и посоветоваться, особенно если возникало какое-то недоразумение. Горелик любой вопрос понимал с полуслова, ему не надо было долго растолковывать, в чем суть дела, а главное, он всегда готов был тебе помочь.

Но хороших работников, наверное, не хватает в столице. И вот теперь снова во главе милиции района стоит товарищ Сарыбеков.

Для Тахирова не секрет, что против назначения Сарыбекова на эту должность протестовал предисполкома Лукманов. Но на вопрос Поладова, что он имеет против этой кандидатуры, ничего убедительного Лукманов сказать не мог. Не пользуется авторитетом? Что ж, поддержим. А в остальном — разве Сарыбеков не содействовал выполнению партийных постановлений на торговом фронте?

Действительно, никто не смог бы обвинить Сарыбекова в недостаточной активности — ни на торговом фронте, ни на каком-нибудь другом. С каждым годом становился он все более строг, даже безжалостен, с каждым годом все нетерпимей относился к любым, самым незначительным проступкам других. За малейшую ошибку увольнял он из торговли, и если не было законных причин для привлечения увольняемого к уголовной ответственности, то Сарыбеков переживал это, как свое упущение.

Были поначалу случаи, когда уличенные в нечестности торговцы пытались замять дело взяткой, но тут уже дело становилось и вовсе безнадежным: Сарыбеков преследовал таких неумолимо и неизменно добивался осуждения на долгий срок.

Тахирова Сарыбеков вызвал вскоре после своего назначения на пост начальника милиции.

— Вот предписание. Поедешь в аул и арестуешь Гочак-мергена.

— За что я должен его арестовать?

— Это не твоя забота. Милиционер должен выполнять приказ без рассуждений.

— А я считаю, что милиционер должен действовать сознательно. Разве я не должен быть убежден, что то, что я делаю, справедливо?

— Выходит, каждый милиционер имеет право сомневаться в справедливости приказа, который он получает от начальника?

— Сомневаться — это одно, а задумываться — другое.

— Приказ надо выполнять. А думать и сомневаться можешь в свободное от службы время. Если каждый начнет спорить, тогда дело не стронется с места и не останется времени для борьбы с классовым врагом. Выполняй приказание, товарищ Тахиров, и доложи об исполнении лично мне.

Солнце поднялось уже на высоту птичьего полета, когда Тахиров и еще один милиционер отправился в путь. Дышать было трудно, палящие лучи солнца впивались в тело невидимыми раскаленными иглами. Но Тахиров не чувствовал жары. Гочак-мерген… Меджек-хан… что сказать ей? Ничего он не сможет ей объяснить, да если бы ему даже было что-то известно, он тоже не имел бы права ничего объяснять.