Гочак-мерген поздоровался с Тахировым у ворот и сказал, по обыкновению глядя прямо в глаза:

— Что привело тебя к моему дому, Айдогды? Здоров ли ты, сынок, уж больно хмурое у тебя лицо…

Милиционер, ехавший следом, выдвинулся вперед.

— А ну, открывай ворота, дармоед-ишак! — закричал он грозно.

— Яшули, — с упреком сказал ему Тахиров, — яшули, ведите себя, пожалуйста, поприличней.

Ему была неприятна заносчивость напарника. Но тот был старше и по возрасту и по стажу работы в милиции, да и человек был уважаемый, даже симпатичный, а грубым он становился, как заметил Тахиров, только во время обысков и арестов.

Несмотря на тщательность обыска, ничего подозрительного, если не считать нескольких книг Махтумкули, обнаружить не удалось. Пустились в обратный путь, ведя перед собой Гочак-мергена. Отошли уже на приличное расстояние от аула, когда их нагнал всадник.

Это была Меджек-хан. Не обращая на Тахирова никакого внимания, она соскочила с коня и обняла отца.

— Прощай, — сказал Гочак-мерген. — Может, не увидимся больше.

— Я постою за тебя, отец. Не опозорю наш род, как эти рабы…

— За такие слова… — вскипел второй милиционер, но и его Меджек-хан не удостоила даже взглядом.

В тот же день Тахиров был вызван к начальнику.

— Ты, значит, считаешь, что к преступнику, распространяющему в народе вредные стихи байского подпевалы, надо относиться хорошо?

— Не хочу спорить о стихах Махтумкули, товарищ начальник. Но нигде не сказано, что читать эти книги — преступление. Поэтому я и подумал, что не следует брать книги Махтумкули как вещественное доказательство.

— Это хорошо, что ты не хочешь со мною спорить об этих стихах. Думаю, тебе известно, что вражеская пропаганда использует эти стихи для своих целей. А что касается самого Махтумкули…

Да, уж не первый раз понимал Тахиров, как сильно не хватает ему образования. Нет, не хватит у него знаний, чтобы спорить с Сарыбековым на эту тему. Если самые большие умы в Ашхабаде никак не могут договориться между собой по этому поводу, что может привести в защиту своей точки зрения он, рядовой милиционер?

И тут последовал новый удар.

— Я вызвал тебя не для разговоров на эту тему, а совсем для другого, товарищ Тахиров.

И Сарыбеков достал из ящика какие-то листки.

— Вот материал, поступивший от следователя по делу Мурзебая. Обвиняемый утверждает, что ты пытался, осуществляя самосуд, расправиться с ним и угрожал расстрелом.

— Если бы хотел, ничто мне не мешало бы это сделать. А теперь начинаю об этом жалеть.

— Вот даже как? Что ж, тогда садись и пиши объяснение.

— Никакого объяснения писать не буду.

— А я тебе приказываю!

— Не кричи, начальник. Писать ничего не буду. А Мурзебая, если еще когда-нибудь встречу…

— Очень может быть, что ты его встретишь. В тюрьме. Он сгниет там, но и ты не жди пощады, коли нарушил закон.

— Не пугай меня, начальник, законами. Нет такого закона, который освобождал бы от наказания врагов народа. Таких несправедливых законов быть не может.

— Не я издаю законы, Тахиров. Если закон кажется тебе несправедливым, обратись в соответствующие органы.

— Не приписывай мне, начальник, того, что я не говорил. Если бы я считал наши законы несправедливыми, я не служил бы им. Они справедливы. Но и к таким законам могут примазаться людишки, которым несправедливость, что мед для мухи.

Желтые глаза Сарыбекова пожелтели еще больше. Волосатые пальцы впились в край стола.

— Кроме тебя, Тахиров, есть еще много честных людей, служащих закону. Но никто из них не ведет себя так, как ты. Они преданы делу партии и правительства. Они приучают себя к беспрекословному подчинению старшим по работе. Они подчиняют свои желания общему делу, а ты… ты противопоставляешь себя всем.

Сарыбеков сделал паузу и приподнялся.

— И поэтому… товарищ Тахиров, ты уволен из милиции. За нарушение служебной дисциплины. Вопрос о передаче дела в суд мы с товарищами решим позднее. Иди сдай оружие.

— Я не тебе служу, Сарыбеков. Я служу народу. И ему я давал клятву бороться с его врагами до последнего дыхания.

И он вышел из кабинета, хлопнув дверью.

Всю ночь проходил он по улицам, не в силах сомкнуть глаз. «Успокойся, — говорил он сам себе. — Успокойся, Айдогды. Пусть разум твой немного прояснится. Разберись в себе. Ведь ты действительно хотел пристрелить Мурзебая. Хотел ведь? Хотел. Не сделал этого скорее случайно, чем сознательно. Значит, хотел нарушить закон. Допускал такую возможность. Но если я, работник милиции, допускаю для себя такую возможность, чего я могу требовать от других? Давал я клятву неуклонно служить закону? Давал. А сам чуть не нарушил его. Правда, пристрели я тогда Мурзебая, это было бы справедливо. И все-таки, если каждый начнет сам определять по своему разумению, что справедливо, а что нет, на земле наступит анархия. Значит, я допустил ошибку. Пусть за нее меня накажут. Но никто и никогда не заставит меня молчать из страха перед наказанием и тем более из страха перед Сарыбековым. Никто».

Ранним утром, измученный бессонной ночью, он явился в райком.

— Товарищ Поладов. Разрешите доложить. Со вчерашнего дня я уволен из милиции.

Но Поладов уже все знал.

— Значит, признал себя нарушителем закона? — сказал он, улыбаясь.

При виде этой улыбки у Тахирова отлегло от сердца.

— В чем виноват, готов держать ответ.

— А в чем считаешь себя виновным?

— Погорячился, товарищ Поладов.

— Считаешь, что человек должен быть спокойным?

— Наверное, должен. Тогда он сможет быть справедливым.

— А захочет ли такой человек расстаться ради справедливости со своим спокойствием?

Тахиров был в недоумении. Осуждает его Поладов или нет?

— Товарищ Поладов! Какой бы приказ ни отдала мне партия, клянусь его выполнить. Даю слово, что нарушений закона допускать больше не буду. Но работать с Сарыбековым тоже не могу.

— А если партия потребует от тебя именно этого?

Тахиров промолчал.

— Почему ты признался, что угрожал Мурзебаю?

— Неужели я из трусости должен отказываться от своих слов? Не только угрожал, но и готов был пристрелить его. Но не сделал этого сразу, а потом уже не мог. Ведь он был безоружен.

По лицу Поладова Тахиров понял, что его объяснение пришлось по душе секретарю райкома.

— Это хорошо, что ты не боишься говорить правду. И признавать свои ошибки тоже. Плохо, что тебе ничего не стоит оскорбить товарища. Вот и Сарыбекова ты тоже обидел ни за что.

— Товарищ Поладов! Если хотите сделать доброе дело, отпустите меня на учебу. Знаний не хватает.

— Понимаю тебя, товарищ Тахиров. И то, что тяжело тебе, тоже понимаю. Хорошо, что ты тянешься к учебе. При первой возможности удовлетворим твою просьбу. Но… не сейчас. Поработай еще немного. Сейчас мы не можем отпустить из района ни одного человека. Особенно такого опытного милиционера, как ты.

— Это приказ партии, товарищ Поладов?

— Да, Айдогды. И моя просьба тоже.

Каждый раз, приезжая по делам в Говшут, Тахиров останавливался у Бекназара. Вот и сегодня он привязал коня во дворе Бекназара и отправился искать человека, непрерывно тревожившего район своими жалобами на соседей.

Жалобщиком оказался благообразный старик. Но стоило заговорить с ним о соседях, как добродушное лицо старика исказилось злостью.

— Я пишу правду, — твердил он.

— Возможно, — сказал Тахиров как только мог миролюбиво. — Но согласитесь, яшули, что было бы лучше найти путь, как жить с соседями в мире и согласии. Разве не так?

Старик вздохнул.

— Почему ты не приезжал раньше? Может, мы и помирились бы тогда с соседями, ей-богу. Началось-то все с пустяков… сначала внуки подрались, потом дети стали косо поглядывать. И пошло все вкривь и вкось. До того дошло, что вчера уже за ножи схватились… чуть резню не устроили. А ведь когда-то дружили…

— Хотите, я поговорю с соседями, яшули? Пока дело еще не зашло слишком далеко?