Литмир - Электронная Библиотека
A
A

— В Брен, куда же еще, — пожал плечами травник.

— Что значит «куда же еще»? Почему не в Королевства? Почему не в Халькус, где бесчинствует Кайлок?

— Потому что Брен скоро достанется Кайлоку.

У Джека дрожь прошла по спине.

— Я думал, что брак герцога этому помешает.

— Но Кайлок все-таки женится на Катерине, — нашелся Тихоня. — А Высокий Град не склонен миндальничать, когда речь идет о войне.

Он лгал. Джека вновь охватил гнев. Тихоня что-то скрывает, держит его за дурака.

— Что произошло между Мелли и герцогом?

Тихоня мялся.

— Джек, у меня есть причина не говорить тебе этого...

— Я хочу знать правду.

— Ты еще не готов к тому, чтобы мчаться в Брен. Твое учение только еще началось.

Джек подвинулся к двери.

— Ты мне не сторож, Тихоня. Я сам распоряжаюсь своей жизнью и никому не позволю решать, что мне можно слышать, а что нет. — Джек весь дрожал, сотрясаемый гневом, и не старался сдерживаться. — Или ты скажешь мне, что случилось с Мелли, или, Борк мне свидетель, я сейчас выйду в эту дверь и сам все узнаю.

— Джек, ты не понимаешь... — вскинул руку Тихоня.

Джек взялся за щеколду.

— Нет, это ты не понимаешь. Я сыт ложью по горло, она лишила меня всего, чем я обладал, — меня тошнит от нее. И нынешняя ложь переполнила чашу.

Джек видел перед собой прожженных лжецов — Тариссу, Роваса и Магру. Даже родная мать обманывала его. Неизвестно еще, кто хуже: те, что лгут в глаза, вроде Роваса или Тариссы, или те, что таят правду про себя, вроде матери и Тихони. Джек стукнул кулаком по щеколде. Одни других стоят.

— Джек, не уходи! — крикнул травник, бросаясь к нему. — Я все тебе расскажу.

— Поздно, Тихоня, — сказал Джек, открыв дверь. — Навряд ли я теперь тебе поверю.

Он вышел под теплый летний дождь и захлопнул дверь за собой. Если повезет, он доберется до Анниса еще засветло.

* * *

Тавалиск только что вернулся из своей счетной палаты, где считал деньги. Это занятие всегда его успокаивало. Золото что мягкая подушка — всегда смягчит удар, куда бы ты ни упал. Золотая казна, можно сказать, заменяла архиепископу семью: она всегда безотказно утешала его, не задавала вопросов и не обманывала — к тому же она никогда не умрет и не оставит его без помощи.

Единственного своего родного человека, мать, Тавалиск вспоминал без особой нежности. Она, конечно, произвела его на свет, но плохо выбрала место и обстоятельства, чтобы это совершить.

Он родился в силбурском приюте для нищих, и первое его воспоминание было о том, как умирала свинья его матери. Она лежала на камыше среди собственных нечистот и подыхала, не желая более жить. Тавалиск помнил, как рылся в грязи, собирая ей желуди, но животное отказывалось от них. Оно просто лежало в своем углу, не издавая ни звука. Тавалиск любил свинью, но, видя, что она не хочет бороться за жизнь, возненавидел ее. Он вышиб из нее дух кирпичом-грелкой, который стащил из очага. Даже в столь нежном возрасте, когда у него еще не все зубы прорезались, он уже знал, что каждое живое существо может рассчитывать только на себя. А свинья, как и мать, этого не понимала.

Когда свинья околела, им пришлось съесть ее зараженное мясо. Ниже и беднее их с матерью не было никого. Все их имущество состояло из той одежды, что на них, мешка с репой да пары оловянных ложек. Ножа у них не было, и мать потащила околевшую свинью к мяснику. Тот взял за разделку всю тушу, оставив им только голову. Тавалиск как сейчас помнил слова этого мясника: тот втирал свиную кровь в свои усы, чтобы они стояли торчком, и предлагал отдать им немного мяса, если мать переспит с ним. Тавалиск до сих пор не мог простить матери, что она отказала: иначе они ели бы котлеты, а не только язык.

Все его раннее детство она вела себя с такой же дурацкой гордостью. Взялась убирать в церкви только потому, что не желала жить из милости. Тавалиск быстро смекнул, что священники скупее даже, чем ростовщики. Все съестные приношения хранились под ключом, уровень священного вина в бутылке каждую ночь замерялся, и облатки пересчитывались после каждой обедни.

Но от пышности обрядов у него захватывало дух. Священник был и магом, и лицедеем, и королем. Он творил чудеса, даровал прощение и держал в повиновении свою многотысячную паству. Он имел власть и в этой жизни, и в будущей. Тавалиск наблюдал за службами, спрятавшись позади загородки для хора. Его завораживала вся эта роскошь: багряные с золотом завесы, белые как снег восковые свечи, украшенные драгоценностями ковчежцы и мальчики из хора в серебряных одеждах, поющие ангельскими голосами. Это был великолепный, чарующий мир, и Тавалиск поклялся, что станет его частью.

Год спустя мать умерла, и его выбросили на улицу без гроша в кармане. Его любовь к Церкви сразу померкла, и ему пришлось прожить много лет, пересечь полконтинента, чтобы вновь ощутить ее зов. К тому времени Тавалиск понял, что существует множество путей, чтобы проложить себе дорогу наверх в среде постоянно интригующих церковных иерархов.

Сладко улыбаясь, архиепископ подошел к столу, где ждала его обильная трапеза. Воспоминания действовали на него как легкое белое вино — они обостряли аппетит и увлажняли язык. Но Тавалиск знал в них меру, как и в вине. Он не собирался кончать свои дни трясущимся слезливым старцем.

Он взял утиную ножку, и все мысли о прошлом мигом покинули его. Доедая мясо, он думал уже только о настоящем.

И тут как раз к нему постучался Гамил.

— Входи, Гамил, входи, — крикнул Тавалиск, даже обрадовавшись появлению секретаря: имелись дела, требующие неотложного обсуждения.

— Как чувствует себя ваше преосвященство сегодня?

— Как никогда, Гамил. Утка хорошо зажарена, вино щиплет язык, а война все ближе.

— Именно по поводу войны я и пришел, ваше преосвященство.

— Ага, встреча двух умов, — благодушествовал Тавалиск. — Какое счастье! Ну, выкладывай свои новости. — Он взял с блюда вторую ножку, обмакнул ее в перец и принялся обгрызать.

— Так вот, ваше преосвященство, девять аннисских воевод через три дня встретятся с высокоградскими военачальниками.

— Чтобы в любви и согласии договориться о сроке, а, Гамил?

— Да, ваше преосвященство. Они обсудят план вторжения.

— Гм-м... — Тавалиск повертел в пальцах обглоданную ножку. — И когда, по-твоему, они войдут в Брен?

— Трудно сказать, ваше преосвященство. Думаю все же, что до свадьбы они ничего не предпримут. В конце концов, зло они таят против Кайлока, а не против Брена.

— Свадьба состоится в разгар лета. Если у них есть хоть капля разума, они должны двинуть свои войска, пока брачное ложе еще не остыло.

— Стянуть свои силы они могут и раньше, ваше преосвященство. У Града уйдет недели две на то, чтобы провести пехоту и осадные машины через перевал. Если они будут ждать с этим до свадьбы, промедление может дорого обойтись им.

Тавалиск отломил птичью дужку. Он всегда разламывал ее сам, чтобы ни с кем не делиться удачей. На этот раз дужка разломилась точно посередине. Знаменательно!

— Так не годится, Гамил. Пошли к ним курьера, чтобы уведомить обе стороны о позиции южных городов.

— Но Аннис и Высокий Град не послушают нас, ваше преосвященство.

— Еще как послушают, Гамил. Кто, по-твоему, оплачивает их треклятую войну? Северные города, сильные и густонаселенные, испытывают прискорбную нужду в деньгах. У Анниса не хватило бы мошны даже на прогулку по горам, не говоря уж о правильной осаде. — Тавалиск бросил половинки дужки в огонь: их одинаковость почему-то вызывала в нем дрожь. — Они послушают нас, Гамил. Иного выбора у них нет.

— Что же ваше преосвященство желали бы им передать?

— Они ни под каким видом не должны предпринимать что-либо против Брена — это относится и к перемещению войск, — пока брак не будет осуществлен законным образом.

— Могу ли я узнать, чем руководствуется ваше преосвященство?

— Гамил, если тебя кинуть в пруд, ты наверняка сразу пойдешь ко дну.

8
{"b":"8126","o":1}