– Нет, ну. Ты. Слышал? – У Ионы глухой голос. Такой глухой, такой хриплый, так медленно рождающийся, что всякий раз, когда он говорит, кажется, что из самой глубины его горла выползает дракон-интроверт. И говорит он отрывисто, делая невпопад паузы между короткими предложениями, изъясняясь интертитрами, как истинный поклонник немого кино. – А ты бы такую штуку стал. Жрать? Это же кем надо. Быть! Я понимаю, с едой. Жопа. Но все равно. Стремыч. Это что вообще тут. У нас начинается. Страшно, да? Э, ты чего плюешься. Тебе плохо. Что ли?
Мне действительно было не очень хорошо от новостей, стало подташнивать, я скукожился, закряхтел. Мне захотелось спрятаться в карман. Я полез за носовым платком – я не использую бумажные, только тряпичные: чтобы чаще получать привет из детства. Платок потянул из кармана монетки, скорлупу от фисташек, располовиненные сигареты, ключи, камешки, каштаны, все это полетело на пол. Наконец платок выскочил, его отдача чуть не спихнула меня с барного стула. А с платком вместе вылетели смятые в снежок открытки и страницы писем, которые я взял на почте и не выложил с остальными. Я подобрал с пола свое карманное наследство и стал расправлять, утюжа ладонью старые листочки.
На открытке – женщина в купальном костюме призывно смотрит в объектив.
1.7
Жду новых встреч в Алуште. Алла. Лето, ах лето! 20 августа.
3.21
– Что это? Ретропорно? – Иона стал вертеть открытку.
– Чье-то письмо, видишь. У меня их целый чемодан. От разных людей и из разных лет. Вот эта – открытка восьмидесятых, похоже.
– Зачем?
– Не знаю зачем.
– А чего пишут? Вот эта. Чего?
1.8
27 января 1917 года. Милая Лилечка. Окончательно выяснилось, что эти отпуски мне придется просидеть в классах. Исправиться в воскресенье по тактике и хотя немного подготовиться к письменной навигации. Проклинаю от всей души тех, кто изобрел эти науки. Я с удовольствием отдал бы их всех оптом за один малюсенький поцелуй в шейку, под углом в 90!
Помню Ваше обещание и жду карточку.
Ваш Коля.
3.22
– Точно порно. Чего за карточка? Медицинская?
– Почему?
– Карточка. Типа тиндер.
– При чем тут тиндер? Это он про фотографию пишет, снимок.
– А еще есть? Вот это другой. Почерк. Читай, ну.
1.9
Куда: Хреновое, Воронежской губернии.
Пантелеймону Евстафьевичу Малашенко.
Туровка, 21 октября 1911 года.
Дорогой брат!
Прости, голубчик, что долго не отвечал на твое письмо. Я здоров; живу по-старому, перемен почти нет; страшно надоело жить в селе. Здесь ведь можно дикарем сделаться; при первой-же возможности переберусь в город.
Относительно мобилизации напишу следующее: в этом году предписано свыше сделать пробную мобилизацию в нескольких уездах, в числе которых попал и Бобровский уезд. В Полтавской губ. все спокойно. В случае войны и следовательно мобилизации армии и флота, я, как состоящий на государственной службе, освобождаюсь по настоящим законам от призыва на действительную службу; могут меня послать на театр военных действий в полевую почту – чиновником; но это не то, что солдатом. Запасные в любом случае стоят на первой очереди. Ратников-же ополчения призывают в крайнем случае, т. е. когда не хватает солдат. Но до этого дело, думаю, не дойдет, потому что в России серых шинелей несколько миллионов. Так, что ты на этот счет будь покоен, тебя не потревожат.
В Китае, как и ты из газет знаешь, ужасная революция. Я твердо уверен, что на Дальнем Востоке, рано или поздно не обойдется без драки, пожалуй получше чем была с Японией. Китайцы страшно озлоблены против белой расы, а в особенности против русских.
Про себя много не буду писать; мало интересного. Недавно гулял на свадьбе у товарища; два дня покутил. Здесь публика кое какая есть; частенько поигрываем в карты, преимущественно в преферанс. Газеты просматриваю каждый день. Можно было-бы выгодно жениться и бабенку ничего взять, но я пока не думаю; наверное отчасти по той-же причине, что и ты – холостякуешь.
Из дому мало утешительного пишут. В каждом письме жалуются на нездоровье и недостатки. Что-же поделаешь; многим я не могу помочь, потому, что сам перебиваюсь из кулька в рогожку. Высылаю через месяц пятерку другую, а больше не смогу.
Пиши когда предполагаешь приехать домой и как живешь.
Будь здоров Крепко целую.
Твой брат.
3.23
– Не брат он мне. Гнида. Черножопая. Про бабенку. Хорошо! И про китайцев – топчик. Они, видишь, тихой сапой – затаились. И всю Сибирь. Отгрызли. А вообще какая-то фигня, Нос. Это он что, с армии соскочить. Хочет? Сказал небось, что у него энурез. Или другая отмаза. Вот из-за таких голубчиков мы и просираем. Страну. Пока наши деды во Вторую мировую…
– Да это про Первую мировую. И он до всякой войны пишет. Непонятно, что ли? И откуда ты знаешь, может, он сражался? Или он инвалид, наоборот, был.
– Сражался! Конечно. Хочет в театр, в полевую почту. Устроиться. Театрал, блядь. Инвалид. Сука. Какого года письмо?
– Девятьсот одиннадцатого. Больше ста лет.
– Вот теперь бы письмо его. Прочитали. – Иона неожиданно замер. Крутанул головой и продолжил. – Прочитали. До того как оно до братца его дошло. В это его. Село хреновое. И всё – тю тебе. А не театр и не бабенка. Холостякует. Холостякуй нашелся.
– Чего ты на него взъелся. Кто на войну-то хочет. И потом, говорю тебе, откуда ты взял, он, может, воевал, может, героем оказался. Мы же не знаем. И вообще они умерли уже давно – и он, и брат его. Пантелеймон.
– Ага. Герой России. Ты фамилию видел? Хохол он.
– Ну я, может, тоже хохол.
Помолчали. Помолчали снова.
Он опять замер.
Я немного побаивался Иону. Но не из-за грозного вида и какой-то дежурной озлобленности, а из-за одной особенности. В «Славных парнях», которых он, по его словам, пересматривал столько же, сколько я даром выпил стопок в «Пропилеях», есть – помнишь? – такой прием: действие на несколько секунд останавливается, кадр замирает, становясь статичным, получается такая фотография, а поверх нее идет голос рассказчика. Иона периодически делал так же. То есть зависал в самые неожиданные моменты, и все замирало. Выглядело это дико. Вот и сейчас он так сделал, но это быстро прошло.
– И чего. У тебя их много, да?
– Много.
– И что прям. Старые? Где? Взял?
Я рассказал ему о том, что случилось на почтовом складе. И как меня за это выгнали с работы.
– Прям настоящая. Оргия. Это я понимаю! И правильно, что тебя турнули с «России». Легко отделался по нынешним временам. Но тебя, конечно, на карандаш взяли. За то, что письма взял. Избавляться от них надо. А не в карманах с соплями держать.
– А я-то в чем виноват, я же ничего не поджигал!
– Ты ей звук принес, который она хотела? Вот. А главное, ты участник этой вечеринки. И свидетель пожара. А она с начальником почты. Я так понял, того. Так что, считай, отделался увольнением. Еще хорошо. Но. Увольнять голосовым сообщением. Особенно тебя. Отдельный кайф, конечно.
– Мне вообще не везет.
– А что ты предатель России, сказала? Уа-ха-ха-ха. Ха-ха-ха-ха. У-ха-ха-ха-ха-ха. Смешно, конечно. Но она пизда лютая. Чего уж. Там.
– Вагина дентата.
– Чего? Ну ты попал, конечно.
– Я, наверное, совсем уже конченный человек.
– Чего?
– Чего. Кто нас от всех этих ужасов защищает? От цепней, от жуков. Кто дает работу? Если бы не Кристина Вазгеновна, я бы давно уже в можайских рвах гнил за тунеядство. Человеку надо держаться за государство, как за веточку. Иначе сдохнем все.
