А вот и Кайманов Эдуард во всей красе. Грозный и невероятно спесивый, а ещё не прощающий ошибок и требующий ото всех, чтобы каждый в этом мире знал своё место. Мне же почему-то именно в этот момент стыдно за то, что он мой отчим. А ещё заранее неловко перед медсестрой, он не оставит это просто так.

– Я сама… – но Эдуард мне даже слова не даёт сказать.

Всё, этот поезд уже не остановить, сшибёт так, что никогда уже не оклемаешься.

– Егор видел это?

Егор определённо видел это. Хотя киваю я не из-за того, что хочу сдать его. Ответить нет означает сдать его, надо быть слепым, чтобы не заметить такого, когда едешь с ним в одной машине домой.

– Ладно, – звучит из уст отчима как что-то, что не предвещает ничего хорошего.

Я же предпочитаю ничего больше не говорить, чтобы не усугубить ситуацию. Ещё несколько мгновений Эдуард продолжает смотреть на мою бровь хмурым взглядом, от которого хочется прикрыться, потом поджимает губы и переводит его к моим глазам, всё ещё оставаясь недовольным и мрачным.

– Отдыхай, Лина, – говорит он мне, но не с той интонацией голоса, когда это действительно звучит тепло и заботливо. – Через час я жду тебя в столовой, у меня для вас с Егором есть очень важные новости.

И вот этот момент, совсем короткий, но в глазах Эдуарда я вижу какую-то эмоцию, которую очень сложно разобрать, потому что она слишком быстро исчезает, но “послевкусие” от замеченного остаётся крайне нехорошее. Кайманов уже выходит из моей комнаты, закрывая за собой дверь, а я всё так и сижу, думая о том, что мне абсолютно не понравилась эта эмоция.

Не самый удачный наряд для ужина выбрала, понимаю я, стоя напротив лежащей на кровати матери. Странно, вроде человек уже и не человек вовсе, а старые привычки всё равно остаются с ним. Лицо безэмоциональная, серая маска, усталый, почти замученный вид, с оттенком синевы кожа, через которую просвечивают вены, – она больше похожа на мумию, но при этом все равно может смотреть на меня крайне пренебрежительно. Возможно, это рефлекс, ведь она даже и не знает, для чего я надела этот чёрный пуловер с джинсами, ей просто не нравится, как я выгляжу. Всегда не нравилось. Потому что, по её мнению, я одевалась слишком заурядно для своей внешности, что непременно оставляло мрачное пятно на её внешности, когда мы находились рядом. Любовь к платьям и юбкам она пыталась мне привить с пелёнок, отчаянно лепя из меня этакую девочку-куколку, которой все умиляются. А я взяла-таки и стала серой мышью, по её словам – самым большим разочарованием в жизни, когда должна была выполнять роль вещи, подобию шикарной сумочки, что дополняла её всегда сногсшибательный вид.

И при всём при этом, сейчас я стояла здесь, вместо того чтобы вовремя спуститься к «семейному» ужину. Возможно, именно сегодня я жутко не хотела чувствовать себя совсем одинокой на этом поле боя. Внутренне я понимала, что мамино присутствие уже ничего не изменит, оно, по сути, даже не обеспечит мне никакой поддержки, но всё же не могла не попытаться.

– Мама, – я аккуратно присаживаюсь на кровать и кладу ладонь поверх её холодной руки.

Всё это время её серые глаза смотрят прямо в мои. Она видит меня, глядит осмысленным взором, но таким безразличным, будто на самом деле я – пустое место. Возможно нет даже смысла пробовать разжечь огонь заинтересованности в когда-то ярких, аквамариновых глазах, которые мне посчастливилось унаследовать от неё, однако я не сдаюсь.

– Эдуард вернулся, устраивает сегодня семейный ужин, если хочешь, я могла бы помочь тебе собраться, – сообщаю с надеждой в голосе и явной наивностью, потому что реакции совсем никакой нет.

Она по-прежнему просто смотрит на меня. Никаких искр, никаких откликов. Ещё месяц назад, я видела в её глазах хотя бы боль и сожаление. И стыд, она чувствовала себя ужасно за своё состояние, что не может как раньше блистать и быть самой шикарной женщиной на всю округу. Но она хотя бы качала головой, в глазах поблескивали слёзы, и даже несколько раз перебарывала себя и спускалась. И нужно отдать должное Эдуарду, он всегда встречал её достойно, даже несмотря на то, что она была похожа на живой труп уже тогда. Был галантен, подавал руку и выдвигал для неё стул и провожал после до спальни. Правда, в неё он уже не входил.

А сейчас, кажется, и вовсе забыл, что в этом доме вообще есть такая комната. Нанял врачей и сиделок, и полностью спихнул мать на них.

Больная женщина Кайманову не нужна, а в его случае “вторая больная женщина”.

Что же ты натворила, мама…

Прикрываю со вздохом глаза и опускаю голову, с силой сжимая её руку. Она мне нужна. Знаю, что даже если мама сможет пережить и справиться с этим состоянием, поддержки никакой дать мне не сможет. Однако я хотя бы буду знать, что у меня всё ещё кто-то есть. Ни отца, ни бабушек, никаких родственников – абсолютно никого. Мама просто оставила пробел в этой части моей жизни, сказав, что мы с ней одни, а большего мне знать и не надо. Несправедливо, возможно, но я всегда верила, что у неё имелись причины обо всём умалчивать.

Поэтому я должна за неё бороться. Через три месяца, по условиям брачного договора, состояние Кайманова уменьшится на десять процентов в пользу матери. Для нас этих денег хватит с лихвой. Я уже разговаривала с юристом о том, что смогу оформить над ней опеку, а значит смогу увезти отсюда и найти хороших врачей, которые действительно будут выводить её из тотальной депрессии на фоне синдрома отмены психотропных препаратов, а не пачкать транквилизаторами, чтобы от неё не было никаких проблем, как это делают врачи Эдуарда.

– Мы всё равно выберемся отсюда, – шепчу, открывая глаза и глядя на наши руки, а затем вновь поднимаю взгляд к ней.

Она по-прежнему никак не реагирует, хотя и во взгляде появляется некоторое ожесточение, как будто это я её враг, а не наоборот. Что в очередной раз мне подсказывает: она не хочет соглашаться с мыслью, что отчим от неё отказался. Не хочет принимать, что он не стал за неё бороться. И по-прежнему ненавидит меня, что на меня это всё не распространилось.

Настаёт моя очередь делать вид, что всего этого не замечаю.

Ещё раз напоследок сжимаю её руку, а затем отпускаю и, не теряя достоинства встаю, ей улыбаясь.

– Доброй ночи, мама, – стараюсь проговорить любезно, ни разу не пропустив в голос никаких эмоций.

Она конечно же мне никак не отвечает, а словно демонстрируя свой протест, отворачивается к окну, так больше ни разу на меня не взглянув, пока я двигаюсь к выходу из комнаты. Непонятно, откуда во мне ещё имеются силы на надежду, но это мой единственный шанс выбраться отсюда, при этом не оказаться на улице. Возможно, на первое время денег мне хватит, Кайманов не скупится на карманных расходах. Но для того, чтобы поменять свою жизнь и стереть любой след, что никто не сможет нас найти, потребуется намного больше. Поэтому мне без разницы, хочет ли она отсюда выбираться или нет. Без разницы, что скорее всего возненавидит меня ещё больше. Оставить её я всё равно не могу, какой бы она ни была. А я для себя чётко решила, выбраться отсюда любой ценой. И если плата тому ненависть матери до конца жизни – что ж, значит так тому и быть.

– Лина, – привстаёт со своего места во главе стола отчим, стоит мне только войти в столовую. – Ужин уже давно на столе.

Не совсем упрёк с его стороны, но всё же Кайманов не может не отметить, что ему пришлось меня ждать. Я в свою очередь не собираюсь ему сообщать, из-за чего именно задержалась, раз результата всё равно нет, поэтому говорю то, что заранее и планировала.

– Много заданий нужно было выполнить на завтра, и я случайно потеряла счёт времени, пока их выполняла.

Учёба для Эдуарда далеко не самое важное, он на собственном примере может сказать, что диплом никак не влияет на уровень доходов, однако приветствуем и поддерживает стремление его получить. Поэтому отчим быстро принимает моё оправдание. Он садится обратно, а я прохожу до своего места за столом, по левую руку от него и прямо напротив Егора. Он конечно и не думает вставать, как это делает всегда Эдуард. Развалившись на стуле, он вообще сидит так, как за просмотром хоккейного матча.