Помню, в детстве мама однажды сказала мне: «Я так рада, что ты и твоя сестра родились здоровыми. Странно, но мне и в голову не приходило, что вы можете быть чем-то больны».

Именно так я себя и чувствую сейчас. Никогда не думала, что что-то подобное может случиться... со мной. У меня даже не возникало мысли, что я не смогу ходить и сделать что-то настолько простое, как шаг. Мы, не задумываясь, делаем это каждый день. Полагаю, раньше я принимала это как должное.

У меня есть ноги.

Я могу ходить.

Я всегда буду в состоянии делать это.

А теперь, возможно, будет иначе.

Нет. Он не прав. Должно быть, это ошибка. Врачи часто ошибаются, и этот доктор не знает меня. Не знает, каково мое желание снова ходить. Какая я сильная. Но почему же сейчас я не чувствую себя такой? Из-за его слов я сомневаюсь в своей способности ходить этими тупыми ногами. Но я покажу ему.

Бег. Вот что мне сейчас необходимо. Быстро убежать отсюда как можно дальше. Бег помогает мне чувствовать себя живой. Он позволяет мне сосредоточиться, когда в голове полная каша. Если выдался тяжелый день, я бегаю. Сейчас я хочу нестись по дороге. Хочу чувствовать, как ветер играет в волосах, а ноги стучат по асфальту. Хочу бежать до полного изнеможения, до тех пор, пока по телу не потекут ручейки пота, а в ногах не начнет покалывать от напряжения.

Но я застряла. И мысленно. И в этом кресле.

Какая-то часть меня хочет кричать. Но не от гнева, а от печали, пронизывающей кожу сверху донизу. Я скорблю из-за утраченных возможностей. И это горе растекается по моим венам, словно яд. Мысленно я раз за разом возвращаюсь к тому, чего больше никогда не смогу сделать.

Хуже всего смотреть в глаза Дилану. В глаза, которые пытаются вселить в меня надежду. Обычно я всегда полна надежд и оптимизма. Вероятно, легко быть оптимисткой и на что-то надеяться, когда все в твоей жизни практически идеально.

Скорее всего, из моих уст эти слова звучат смешно, если учитывать то, как рано я потеряла родителей. Но несмотря на это, я чувствую, что моя жизнь сложилась хорошо. Я благодарна им за то, что они дали мне, прежде чем покинули этот мир, и за те драгоценные воспоминания о них. Думая об этом, я вытираю слезы и заставляю себя улыбнуться.

— Ты прав, — говорю я Дилану, хотя не знаю, верю сказанному или нет. — Он сказал, что это временно. Что ж, буду придерживаться этого. Я ведь снова начну ходить.

— Хорошая девочка. — Дилан наклоняется, чтобы поцеловать меня. — Ты же чувствуешь мои губы, верно? Потому что это самое главное.

Прищурившись, я прижимаюсь губами к его нижней губе.

— Ты действительно это сказал! Еще и шутишь? В такое непростое для меня время?

— Да, черт возьми. Кроме того, кажется, я понял, что тебе нужно.

На его губах появляется самая неотразимая ухмылка, из-за которой просто невозможно не улыбнуться в ответ.

— Не знаю, что это, но уверена, ты мне скажешь. — Я тянусь к нему для поцелуя.

Поцеловав меня, Дилан произносит:

— Тебе пора возвращаться домой.

Глава 36

Эви

Дом там, где ее сердце

Спустя три дня после сдачи очередных анализов и начала курса физиотерапии врачи, не предоставив ответов, наконец-то выписывают меня из больницы. Дилан прав: дом — именно то место, где я должна быть. В окружении людей, которых я люблю и которые любят меня.

— Я всем позвонил и сообщил, что сегодня ты возвращаешься домой, — говорит он, подталкивая инвалидное кресло к главному входу больницы. — Зои сказала, что вчера ты говорила с ней и просила не приезжать.

— Да. Не хочу, чтобы она или кто-либо еще нянчились со мной.

— Кроме меня, — шепчет Дилан, его теплое дыхание щекочет мое ухо, отчего по телу пробегает дрожь. Внизу живота зарождается желание, и я понимаю, что в одном Дилан точно прав: по крайней мере, в самых нужных местах я не потеряла чувствительность. При мысли об этом я улыбаюсь и на время забываю о плохом.

Размахивая рукой перед лицом, я, посмеиваясь, говорю:

— Тебе нужно почистить зубы.

— Правда? — Дилан останавливается и с силой выдыхает воздух в ладонь. — Даже не знаю. Я чувствую только свежий запах мяты.

Согнувшись пополам, я смеюсь:

— Звучит как слоган рекламы Колгейт.

— Ну, — Дилан подталкивает кресло вперед, направляясь к раздвижным дверям, — а что еще делать людям, пока они ждут, когда проснется любовь всей их жизни?

Его слова вышибают весь воздух из легких, и от нахлынувших эмоций по моей щеке скатывается слеза.

— Дилан. — Откидываюсь назад и накрываю его руку своей ладонью. — Спасибо.

Перед нами открываются стеклянные двери. Ощущение, будто мы вышли из тьмы на свет. Яркий и теплый солнечный свет. Я запрокидываю голову, подставляя лицо под ласковые лучи солнца.

— Чувство, словно меня выпустили из тюрьмы.

— Нас обоих, малышка.

Дилан везет меня по подъездной дорожке, и я начинаю нервничать, понимая, что не вижу его грузовик. Я уже собираюсь спросить его об этом, когда отъехавшая машина открывает вид на красную «Хонду», стоящую у обочины.

— Как здесь оказалась моя машина?

— Зои пригнала ее вчера вечером. Я подумал, что так будет легче... — он замолкает. — Я имею в виду... Ну, знаешь...

— Дилан, все в порядке. Я поняла.

Он выдыхает, вероятно, от облегчения.

— Ладно. Хорошо.

Дилан открывает пассажирскую дверь «Хонды» и ждет. Мне уже не нравится тот факт, что он буквально ходит на цыпочках вокруг меня.

Что ж, в машину я сяду самостоятельно. Опираясь на инвалидное кресло, я пытаюсь поднять верхнюю часть тела, но не могу переместиться на сидение.

Мои ноги бесполезны. И я тоже.

При мысли о том, что теперь я все время нуждаюсь в чьей-то помощи, пусть даже Дилана, меня разрывает на части. Хочется кричать: «Я могу это сделать сама!». Но на этом все и закончится. В действительности я не могу. Во всяком случае, не сейчас.

— Можешь... помочь? — практически выдавливаю я эти слова, когда слышу, как Дилан подходит ко мне.

Одной рукой он придерживает мою спину, а другую заводит под колени и, подхватив, поднимает меня. Наклонившись, чтобы никто из нас не ударился головой, он усаживает меня на сидение. Затем чмокает в щеку, складывает инвалидное кресло и бросает его в багажник.

Как только он открывает дверь машины и скользит на сидение, я начинаю истерически хохотать. Знаю, что похожа на сумасшедшую, но смеяться, безусловно, лучше, чем рыдать.

— Что смешного? — Дилан посмеивается и поворачивается ко мне лицом, слегка поморщив нос.

Я долго не могу совладать с приступом смеха, а затем произношу:

— Пару недель назад я бегала. А теперь сижу в инвалидном кресле и больше никогда не смогу ходить.

Как только эти слова срываются с губ, я замолкаю и вижу бледнеющее лицо Дилана. Мы смотрим друг на друга в сгустившейся тишине, окутавшей нас и затрудняющей дыхание. Он отворачивается и вздыхает.

Сделав прерывистый вдох, Дилан заводит машину и покидает территорию больницы. Одной рукой вцепившись в ручку двери, другой я касаюсь стекла и прислоняюсь к нему головой.

Ни к чему что-то говорить. Потому что это довольно весомый аргумент.

Дорога домой проходит как в тумане, что напоминает мне последние несколько недель. За окном мелькают разноцветные пятна и солнечный свет. Каждый раз выдыхая, я оставляю на стекле крошечный запотевший след, по которому вожу пальцами, вырисовывая причудливые фигуры. Я смутно осознаю, что Дилан включил музыку, но она теряется в потоке моих мыслей. Они словно темная туча, зависшая в небе перед самым страшным штормом.

Теперь все изменится.

И это становится еще очевиднее, когда Дилан въезжает на подъездную дорожку, и я вижу пандус, пристроенный к крыльцу моего дома. Мне хочется, чтобы он проехал мимо, притворившись, что это не мой дом. Хочется верить, что это какой-то ужасный сон, от которого я могу пробудиться в любую минуту. Горло саднит, глаза болят. Реальность сложившейся ситуации звонко бьет по лицу, отчего я хочу свернуться клубочком и исчезнуть. Тридцать шесть часов назад мне сказали, что у меня, возможно, частичный паралич. Едва я успела переварить эту информацию, как она оказывается у меня перед глазами.